Время бесов - Сергей Шхиян Страница 9

— Больше ничего нет, — угрюмо ответил он, выгребая из ларя последние зерна пшеницы.

— Брешешь, сволочь кулацкая! — завопил чахоточный. — Смотри, найду, где прячешь, своей рукой в расход пущу.

— Кто тебе мешает ищи, — равнодушно сказал старик.

— Не хочешь сам давать, скажи, у кого есть, — ласково посмотрел на хозяина красными глазами командир, — не то мы твою дочку сейчас оприходуем!

Иван Лукич спрятал глаза и повторил:

— Нет у меня самогона.

— Так и нет? — глумливо переспросил молодой парень со всклоченной кудрявой головой.

— Нет.

— Тогда вставай к стенке!

Иван Лукич не понял, что тот от него хочет, и у какой стенки ему становиться, спросил:

— Куда вставать-то?

Такой наивный вопрос вызвал взрыв веселья. Пролетарии покатились от хохота, а инициатор, давясь от восторга, показал пальцем на противоположную стену. Хозяин, не понимая причины веселья, пожал плечами и послушно встал напротив. Кудрявый, очень довольный своей задумкой, вытащил из кармана пиджака офицерский наган и начал целиться в хозяина. Тот, еще не сообразив, что происходит, безучастно стоял у стены, переминаясь с ноги на ногу. Ударил оглушительно громкий в гулком, деревянном помещении выстрел. Старик зажал ладонями уши и начал оседать на землю.

— Никак попал? — спросил кто-то из продотрядовцев.

— Не, это он просто так, дуркует, — ответил стрелок, начиная хищно раздуваться ноздрями. — Я целил выше. Эй, старый хрен, — крикнул он сникшему Ивану Лукичу, — дашь самогона или вторая пуля твоя!

Хозяин ничего не ответил и свалился набок. Я неподвижно стоял в стороне, не зная, что делать. Кузнецы народного счастья загнали меня в тупик. Стоило мне вмешаться в развитие событий, как эта мирная пьянка начнет переходить в кровавое побоище, которое вряд ли окончится даже с их гибелью. На защиту своих лучших сынов явится карающая десница революционного правосудия и сурово отомстит мелким частным собственникам, посягнувшим на жизнь героев. Меня здесь ничего не держало, а крестьянам от своих домов деваться было некуда.

— Эй, дядя, ты чего? — удивленно спросил кудрявый. — Никак со страха окочурился!

— Ты, мазила, ему в лобешник закатил, — негромко констатировал кожаный командир. — С пяти шагов промазал!

— Да не может того быть, я на ладонь выше башки целил! Никак рука дрогнула? — огорчился кудрявый. — А может дуркует?

Я подошел к Ивану Лукичу. Он лежал на боку, поджав ноги, седые поредевшие волосы окрасились кровью Я проверил на шее пульс. Слава богу, он был жив, пуля только зацепила голову.

— Жив, помогите отнести его в дом, — обратился я к пьяной компании.

Мне никто не ответил, продотрядовцы удивленно рассматривали меня, как неведомое насекомое. Первым опомнился краснозвездный командир:

— А ты, контра, кто есть такой, чтобы вмешиваться в этот, как его, революционный процесс? Ты откель такой умный взялся?

— Я военный фельдшер, инвалид империалистической войны. Долго еще сидеть будете?!

Напор, видимо, подействовал, и со скамьи встал мужик со следами былой человечности на лице. Он пришел одним из последних и был пока достаточно трезв.

— Пошли, Ерема, поможем, — сказал он парню с глупым и простодушным лицом, — чего деду здеся здря валяться.

Они подняли старика, один — подмышки, другой — за ноги, и вынесли из амбара. Увидев мужа, жутко завыла Елизавета Васильевна. Аксинья бросилась к свекрови и обхватила ее обеими руками.

— Что же вы, изверги, наделали! — крикнула она «санитарам».

Те, не глядя на женщин, понесли хозяина в избу.

— Не плачьте, он жив, согрейте лучше воду — торопливо сказал я им и побежал открывать дверь.

В избе на столе стояла трехлинейная керосиновая лампа. Ребятишки спрятались за печь и замерли там, не выдавая себя даже шепотом. Продотрядовцы положили Ивана Лукича на лавку возле окна и торопливо пошли из горницы.

— Дядя Степа, — сказал старшему простодушный парень, приостанавливаясь у порога, — ты глянь, какая у их лампа, забрать?

— Свет мне будет нужен самому, — жестко сказал я.

Степан угрюмо посмотрел на меня и, видимо, стыдясь своей нерешительности, процедил сквозь зубы:

— Потом заберешь, еще будет и на нашей улице праздник!

Столкнувшись с ним, в избу вбежали женщины и кинулись к раненному.

— Ваня! — закричала хозяйка, припадая к груди мужа. — Ванюша!

— Убери ее, — велел я Аксинье, — мне нужна вода и чистые тряпки.

Конкретное задание отрезвило крестьянок, и они начали метаться по избе, подавая воду, подставляя корыто и полосуя на бинты холстину.

Я промыл рану теплой водой. Пуля только пробороздила мягкие ткани, слегка царапнув по черепу. Обработать ее было нечем, остатки самогона допивали гости.

— Йод сможешь найти? — спросил я Аксинью.

— Ага, у Машки, кажись, есть, — ответила она, сглотнула слезы и умчалась.

Когда я прижег найденным йодом рану, Иван Лукич застонал и открыл глаза:

— Что это было? — спросил он, морща от боли лицо.

— Вас ранили, лежите спокойно, — ответил я.

— Ваня! Ванюша! Живой! — опять заголосила Елизавета Васильевна, бросаясь к мужу.

— Не мешайте, пожалуйста, — попросил я ее, бинтуя мужу голову. — Вам нужно лежать, — на всякий случай проинструктировал и хозяина.

— Тот, который, что, в меня выстрелил, он за что это? — невразумительно спросил хозяин, когда я кончил с ним возиться. — За самогон?

— Он просто хотел вас напугать, но промахнулся, — ответил я.

— Что же это такое делается?! — жалобно спросил Иван Лукич, опуская голову на подушку. — За самогон человеков убивают!

Мне ответить было нечего, и я промолчал. Нехорошее предчувствие, что еще ничего не кончено, меня не оставляло. Когда я выходил из амбара, продотрядовцы уже допивали трехлитровую бутыль самогона, или, как тогда называли такие емкости, «четверть». Я подумал, что, как только у них кончится напиток, следует ждать продолжения революционных действий. Однако, около получаса в амбаре было тихо. Потом оттуда грянула песня:

Вставай проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов,

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой идти готов.

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем,

Мы свой, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем!

После двух первых куплетов песня начала размываться и глохнуть. Скорее всего, дальше революционеры не знали слов. Мне показалось, что эти пьяные, нестройные голоса, таким образом вдохновляют себя на новые подвиги по разрушению старого мира. Я на всякий случай вышел в сени за топором и положил его под лавку, на которой лежал раненый. Чей-то высокий голос завел, было, «Удалого Хасбулата», но певца не поддержали. Я сел рядом с Иваном Лукичом, наблюдая за тем, что делается во дворе.