Шехерезада - Энтони О'Нил Страница 80

— Истинно. Обхаживая Даниила и Маруфа, ты пускаешь стрелы мимо цели. Они для тебя не опасны.

— Я пускаю стрелы? — наивно переспросил Зилл.

— Прошлым вечером я слышал твою беседу с вором. Тоже пустая трата времени. Он может притвориться, будто тебя поддерживает, а потом неизбежно предаст.

Зилл чувствовал, что Исхак ждет вопроса, и задал его:

— А ты? Меня не должно беспокоить твое открытое презрение к Шехерезаде?

— Разве я ее презираю?

— Разве нет?

— Она спасла свою жизнь, рассказывая байки, — уже личное достижение. Пока занимательные истории удерживают голову на плечах — ты сам их не случайно на рынке сплетаешь, — она настоящая царица хурафы.

— По-твоему, сказки не преподносят реальных уроков?

— Будь осторожен, — насмешливо предупредил Исхак, — не возводи хурафу на уровень Корана.

— Действительно, все прочее — лишь тень Корана, — согласился Зилл. — Но иные увлекательные рассказы подчеркивают его смысл.

— Я слишком часто слышал подобные доводы. Приходя к пониманию собственного ничтожества, сказитель непременно старается объявить себя пророком, растрачивая между тем все таланты, которыми, может быть, обладал.

Зилл рассмеялся:

— Под грубой оболочкой хурафы Шехерезада прячет много сокровищ. Ее сказания мне всегда представляются судном с множеством пассажиров. И если почти все они прибывают в порт назначения, важно ли, что корабль не идеален, а команда не отличается высокородным происхождением?

Мальчик производил впечатление, но Исхак не сдавался.

— Абу-Новас не из великих, — язвительно заметил он. — И в действительности на твоем корабле плывут пассажиры именно такого типа. Не сразу заметно, как распространяется пагубное влияние. Представь себе верблюдицу, укушенную ядовитой змеей. Она живет, а сосунок-верблюжонок отравлен. Помни об этом, когда твой корабль выйдет из порта.

— Правда, Шехерезада цитирует Абу-Новаса, но перефразирует его стихи, отбрасывая излишества. Я делаю точно так же.

— Ты его стихи переделываешь? — нахмурился Исхак.

— Как рассказчик и как переписчик.

— Действительно изменяешь слова?

— Главное — избавить поэта от случайных погрешностей.

По выражению лица Исхака нельзя было понять, соглашается он или протестует.

— Значит, считаешь Абу-Новаса очередным вырожденцем?

— Возможно, не очередным, но в любом случае не последним, — уточнил Зилл. — Он опомнится, точно так же, как Абуль-Атыйя однажды вынырнет из пучины отчаяния.

Исхак прищурился:

— Наверно, ты и его стихи переписываешь?

— Самые горькие — да. Он хочет общаться с народом на рынках, а мрачность мешает.

— Значит, лишаешь его творения индивидуальности, цельности?

Зилл почувствовал, что зашел слишком далеко, хотя не понимал почему.

— Он страдает временным упадком духа, — осторожно объяснил юноша. — Но страдания проходят, подобно самой жизни, как он сам бы сказал.

Исхак хмыкнул:

— Этот «упадок духа», по твоему выражению, длится больше десятилетия. Он свойствен ему от природы, в том его суть.

— Самое главное, чтобы его услышали, а люди слышат лишь веселые речи.

Исхак, кажется, разозлился.

— Не верю, что ты способен приучить рынок к поэзии Абуль-Атыйи. Превратить его предупреждения в наставления. В нечто важное. Подобная дерзость непростительна в твоем возрасте.

Зилл молчал, озадаченный противоречиями. Глядя на Ктесифон, Исхак проявлял открытое презрение к Абуль-Атыйе и Абу-Новасу. Теперь считает их стихи неприкосновенными. Пришлось отказаться от мысленно созревшего намерения высказать предположение, что два великих поэта, Абуль-Атыйя и Абу-Новас, многому друг у друга могут научиться — завуалированно намекнув, что Исхак точно так же мог бы отказаться от вражды с Юсуфом.

— Позволь рассказать тебе одну историю, — сказал он, надеясь хоть что-то спасти. — Местность становилась каменистой, акации бледнее и жестче. — Хочу привести пример корабля с множеством пассажиров.

— Пусть плывет, — равнодушно ответил Исхак, — не могу обещать, что я буду встречать его в назначенном месте.

Зилл рассмеялся, чтобы разрядить напряжение, решив больше не терять присутствия духа.

— Жили-были два юноши, — начал он, — красивые лицом, обаятельные, симпатичные. Оба мечтали отправиться в море по торговым путям. Оба были единственными сыновьями кораблестроителей, бывших когда-то лучшими друзьями. Но если один отец заставлял сына осваивать науку кораблестроения, учиться конопатить швы, шить паруса, знакомиться с сезонами муссонов, океанскими течениями, то в доме другого по вечерам рассказывали сказки, веселились, забавлялись, пели. И когда сыновья наконец возмужали, то вместе сели на пассажирский корабль, так же, как их отцы много лет назад, и прибыли в чужеземный порт. И первый юноша, посвятивший жизнь искусству кораблестроения, понял, что вырвался из оков, и жаждал испробовать прежде ему недоступные наслаждения. Хотел побывать в тавернах, познакомиться с праздной порочной жизнью, танцевать, петь, играть в азартные игры и уже собрался предаться развлечениям, как другой его остановил. «Я выслушал слишком много историй, — сказал он. — Войдешь в таверну — откроешь дверь в бездну порока». Первый юноша подумал, согласился с мудрым советом вернулся с другом на корабль.

В следующем порту он, — продолжал Зилл, — не имевший возможности утолить свою страсть в годы трудов и учебы, замер при виде юной прекрасной рабыни, выбиравшей бананы на рынке, сразу же решил сойти с корабля, завладеть девушкой и жениться на ней, поселившись в порту до конца своих дней. Друг удержал его. «Я выслушал слишком много историй, — сказал он. — Желанный свет вдали оказывается вблизи погребальным костром». Юноша вновь послушался совета, вернувшись с другом на корабль.

Третий порт, куда они пришли, пользовался весьма дурной репутацией, и какой-то мальчишка в мгновение ока залез к ним в карманы. Первый юноша погнался за ним, словно волк за ягненком, загнал воришку в грязный переулок, выхватил нож, пылая жаждой мести, но второй опять его удержал. «Я выслушал слишком много историй, — сказал он. — Не должен ли ждущий прощения свыше прощать своих мелких обидчиков?» Юноша подумал, последовал совету и вновь вернулся с другом на корабль.

Случилось так, что на пути к четвертому порту разразилась сильнейшая буря, корабль дал течь, капитана и лоцмана смыло за борт, мачта сломалась, паруса изорвались. Получивший тысячи пробоин корабль несло к острым рифам, все молили Аллаха о милосердии. И тогда первый юноша, кораблестроитель, взял на себя руководство, приказал пассажирам заделывать щели, латать паруса, чинить мачту, а сам вывел судно через рифы в попутное течение, которое принесло его в безопасный четвертый порт для ремонта.