Рыцарь в черном плаще - Эрнест Капандю Страница 8

Столовая в «Конфетнице» была одним из чудеснейших отделений этой позолоченной шкатулки. На белых стенах — лепнина, разрисованная гирляндами ярких цветов. Люстры были из хрусталя, а вся мебель — из розового и лимонного дерева. На потолке летали амуры в нежных облаках.

В эту ночь за столом, отлично сервированным и стоявшим посреди чудесной столовой, сидели двенадцать гостей.

Комарго, как подобает хозяйке, занимала первое место. По правую ее руку сидел герцог де Коссе-Бриссак, а по левую — герцог де Ришелье, напротив нее — мадемуазель Дюмениль, знаменитая трагическая актриса, имевшая огромный успех в роли Меропы, новом творении Вольтера, который был уже известен, хотя еще не находился в зените своей славы.

По правую руку Дюмениль сидел остроумный маркиз де Креки, впоследствии прекрасный полководец и хороший литератор. С другой стороны без умолку болтал блестящий виконт дё Таванн, который в царствование Людовика XV сохранил все привычки регентства.

Между виконтом де Таванном и герцогом де Коссе-Бриссаком сидели Софи Комарго, младшая сестра балерины, и Катрин Госсен, блистательная актриса, «трогательная чувствительность, очаровательная речь и восхитительная фация» которой, по словам современников, приводили публику в восторг.

Молодой красивый аббат сидел между этими женщинами. Это был аббат де Берни, тот, которого Вольтер прозвал Цветочница Бабета и который ответил кардиналу Флери, сказавшему ему грубо: «Вам не на что надеяться, пока я жив». — «Ну что же, я подожду!»

Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидели: мадемуазель Сале, приятельница Комарго и ее соперница на хореографическом поприще, князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов своего времени, и мадемуазель Кинон, которой тогда было сорок лет, но которая была красивее всех молодых женщин, окружавших ее. Кинон, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее «остроумной, очаровательной, божественной, мудрой Талией», «любезным рассудительным критиком и владычицей», в то время уже четыре года как перестала выступать на сцене.

Пробило три часа. Никто из собравшихся не слышал боя часов — до того интересным и живым был разговор.

— Однако, милая моя Дюмениль, — говорила Сале, — надо бы запретить подобные выпады. Это ужасно! Вы, должно быть, очень испугались?

— Я на несколько дней сохранила яркое воспоминание о столь сильном выражении эмоций, — смеясь, отвечала знаменитая трагическая актриса.

— Зачем же вы так изумительно реалистично передаете вымысел? — спросил де Креки у своей соседки. — В тот вечер, во время сцены проклятия, буквально весь партер трепетал от ужаса.

— Да, — вмешался аббат де Берни, — и в эту самую минуту заезжий простак бросился на вас и ударил!

— Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, — сказал Ришелье, — но мадемуазель Дюмениль велела возвратить ему свободу и даже поблагодарила его.

— Милая моя, — сказала Кинон, — наряду с этим проявлением восторга, чересчур шумного, но бесспорно доказывающего все величие вашего таланта, позвольте мне передать вам еще одно доказательство, которое будет так же лестно для вас: Эррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и я говорила о вас и о мадемуазель Клерон, успех которой за эти два года очевиден.

«Как вы их находите?» — спросила я Эррика. «Невозможно лучше Клерон исполнять трагические роли», — ответил он. «А мадемуазель Дюмениль?» — спросила я. «О! — сказал он с энтузиазмом артиста. — Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию и понял поэта, который мог вдохновиться ими!»

— Черт возьми! — вскричал князь Ликсен. — Эррик сказал правду: мадемуазель Клерон — это искусство, мадемуазель Дюмениль — это природа!

— А вы сами, князь, что такое? — спросила мадемуазель Госсен.

— Поклонник всех трех!

— Как трех? Вы назвали только искусство и природу.

— И искусство, и природу связывает очарование. Это значит, что между мадемуазель Дюмениль и Клерон есть мадемуазель Госсен.

— Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! — вскричал Ришелье.

— Каким образом?

— Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.

— Что ж он сказал?

— Креки вам скажет. Ну, маркиз, — продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, — повтори же нам строки, которые Вольтер сочинил вчера за ужином и которые ты выслушал так благоговейно.

— Я их помню! — вскричала Кинон.

— Так прочтите вы! Я предпочитаю, чтобы слова вылетали из ваших очаровательных уст.

— Нет! — закричал аббат де Берни. — Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. Я их также отлично помню и готов доказать это вам.

Отбросив голову назад, молодой аббат стал декламировать с той фацией, которая делала его одним из самых привлекательных собеседников: