Спартанец - Валерио Массимо Манфреди Страница 62

— Теперь ты выглядишь мужчиной, — однажды сказал ему Клейдемос, когда они купались в реке.

Лахгал передернулся.

— Вы, спартанцы, — грубый народ. Вы не цените красоту и благовоспитанность. У вас нет ни собственного искусства, ни поэзии. Только военные песни, чтобы задавать ритм вашему шагу.

— Я вижу, ты знаешь слишком много о Спарте и спартанцах, — сказал Клейдемос с иронией.

— Конечно, знаю, — ответил Лахгал, — Я прожил с ними целые годы.

— Ты хочешь сказать, что ты жил с… царем Павсанием.

— Да, и что?

— Ты его любовник? — спросил Клейдемос напрямик.

Лахгал задрожал, опустив глаза в землю.

— Именно это ты хочешь узнать обо мне, Два-Имени? Действительно, наш герой Клеоменид хочет окунуться в дерьмо? Покопаться в невзгодах сирийского раба? Ну что же, если ты хочешь именно этого, то можешь немного развлечься, выслушивая непристойные рассказы, Лахгал может удовлетворить твое любопытство. О да, Два-Имени, Лахгал может рассказать много историй: кроме шрамов на моей спине, которые я показывал тебе, у меня есть и худшие, значительно более интимные шрамы. — Он поднял свои черные глаза, горящие яростью и стыдом. — Когда мы встретились на Кипре, мой хозяин уже заставлял меня заниматься проституцией, получая за это плату. Он даже приказал мне заниматься этим с тобой, чтобы и ты получил свою долю, если я понравлюсь тебе…

— Достаточно! — крикнул Клейдемос. — Я не хочу знать…

— О, да! Ты не хочешь знать, но узнаешь, во имя богов! Ты спросил меня о чем-то особенном, Два-Имени, всего минуту назад, или ты уже успел забыть? Так позволь мне рассказать тебе…

Моя красота стала моим проклятием. Как я завидовал всем обезображенным! Меня принуждали подчиняться омерзительным, отвратительным тварям и пройти через мерзости, вызывающие рвоту и отвращение.

Да, Два-Имени. Я стал любовником царя. Но был ли у меня выбор? Был ли у меня вообще когда-нибудь выбор? Все, что я пытался сделать, так это избежать худшего. Павсаний никогда не обращался со мной плохо. Он обещал, что сделает меня свободным…

Клейдемос не смог ничего возразить; Лахгал продолжал более спокойным тоном:

— После того как ты покинул Кипр, я надеялся, что когда-нибудь снова увижу тебя. Ты был единственным человеком, питавшим ко мне искреннюю привязанность, когда я увидел тебя в отчаянии, промокшим под дождем, под деревом во Фракии, я понял, что спас тебя, не позволив убить себя. Моя радость от встречи с тобой была огромной.

— Как и моя, — поддержал Клейдемос.

— Ну, сначала мне тоже так показалось. Но потом ты то ли что-то вообразил, то ли обнаружил, и ты оттолкнул меня от себя. Я чувствовал твое презрение месяцами, хотя ты и пытался скрыть его. Ракушка, которую я дал тебе в тот день на побережье, больше не висит на твоем браслете, хотя она была на месте, когда я в первый раз увидел тебя во Фракии.

— Лахгал… я не хотел сделать тебе больно, — сказал Клейдемос. — Я не могу судить тебя за то, что твоя судьба заставила тебя перенести, возможно, против твоей собственной воли. Я жил как солдат в течение четырех лет, видел так много крови и так много убийств, что вряд ли я могу поверить, что мужчина, который любит женщину или другого мужчину, может сделать мир хуже, чем он уже есть на самом деле.

Возможно настоящая причина того, что я задал тебе этот вопрос, кроется в тех ужасных сомнениях, которые терзают меня ночью, когда я пытаюсь уснуть. Я одинок в этом мире, Лахгал, у меня нет никого, с кем бы я мог поделиться и кому бы я мог доверять. Все, кого я любил, — мертвы. Находясь так далеко от дома, я чувствую, словно потерял всех и навсегда.

И когда ты появился вновь, слова царя снова пробудили во мне надежду; я снова почувствовал себя живым. Но я опасаюсь, что, возможно, не все, что мне рассказали, — правда.

Не знаю, искренне ли говорил царь о своих планах или просто использует меня для удовлетворения своего тщеславия. По лагерю во Фракии ходит множество слухов о нем. Говорят, что он тяжелый, жестокий человек, снедаемый ненасытной жаждой власти. Что его душу разъедает стремление к богатству и роскоши… что он раб своих страстей.

Уверен, ты понимаешь, как и что я чувствую, и все-таки за все эти месяцы нашего совместного путешествия ты никогда не сказал ни единого слова. Понимаю, что ты можешь прочитать сомнение на моем лице. И все же, если тебе известно то, чего я не знаю, ты ничего не рассказываешь мне об этом. Поэтому я думаю, что твоя связь с Павсанием должна быть прочнее всего остального; что малыша Лахгала, который дал мне цветную ракушку на побережье на Кипре, нужно забыть.

— Ты тоже изменился, — сказал Лахгал. — Твои глаза пустые, отсутствующие, обеспокоенные, твой голос часто бывает резким и грубым. Я все время чувствовал, что путешествую с незнакомым человеком. Как я мог разговаривать с тобой, как с другом? Я думал, ты презираешь меня. Когда мы уезжали, казалось, что ты счастлив выполнить свою миссию и поддержать планы Павсания; разве я мог представить себе, что у тебя возникли сомнения? И я знаю, что… что есть тайна, которую ты скрываешь от меня.

Клейдемос посмотрел на него озадаченно.

— Павсаний передал тебе послание, которое ты можешь прочитать на своей скифали, — настаивал Лахгал.

— Можешь узнать обо мне все, что хочешь, Лахгал. Когда я рассказывал тебе историю своей жизни, ты был совсем ребенком. Но то, что написано в этом послании, не касается ни тебя, ни меня. Это затрагивает, возможно, судьбы многих людей, всего населения в целом. Я не могу…

— Но ты читал это послание? — прервал Лахгал.

— Нет, еще нет. У меня приказ прочитать его только после завершения моей миссии.

— И ты даже никогда и не задумывался о том, чтобы прочитать его до этого срока?

— Я дал царю свое слово, а у меня только одно слово, Лахгал. Но, скажи мне, почему ты хочешь узнать, что написано в послании?

— Два-Имени, — Лахгал крутил и вертел руками, словно ища подходящие слова, — Два-Имени… я боюсь…

Клейдемос посмотрел на него с удивлением.

— Почему ты должен бояться? Ты болел, но серьезного ничего нет. Легко заболеть, когда путешествуешь в чужих странах — еда, вода…

— Совсем не это я имею в виду. Царь Павсаний уже посылал и другие послания Великому царю, но все, кто их доставляли, не возвращались никогда.

— Не понимаю.

— Я знаю только то, что сказал, Два-Имени, и больше ничего. Я совершенно точно знаю, что все те, кто доставляли эти послания, никогда не возвращались. Ты не понимаешь, почему я боюсь? Это послание может быть приказом убить меня. Если нет, то почему же царь приказал тебе не читать его до тех пор, пока не будет выполнена миссия?

— Послушай меня. Когда во Фракии я доставил тебе послание царя, я уже понимал, что простая мысль о возможности возвращения в Спарту, о воссоединении с женщиной, которая вырастила тебя, о встрече с людьми, которых ты любишь, вполне достаточна, чтобы заставить тебя снова захотеть жить, сражаться. Я думаю… я боюсь… что ты сделаешь все, чтобы получить то, что тебе обещано. Я не знаю, что говорил тебе царь на встрече, которая была у вас двоих. Конечно, важные вещи. Я знаю, что он о тебе очень высокого мнения. Жизнь сирийского слуги ничто по сравнению со всем этим. И именно поэтому я и боюсь, Два-Имени.