Дань кровью - Виктор Юнак Страница 60

— Чего ж ты тогда ее замуж не выдал? Уж при муже небось лучше, чем в рабынях.

— А кто ее возьмет, нищую-то?

— Ну и что ты собираешься дальше делать? — спросил дед Йован.

— Вернусь в Боснию, покажусь на глаза деду… по вашему, значит, епископу… Может, он и найдет для меня какую работу, а там накоплю, назло дьяволу, денег и выкуплю свою Хвалицу.

Тут послышался резкий собачий лай и чьи-то крики.

— Недобро как-то лает Караман, — вздрогнул дед Йован. — Уж не сам ли дьявол явился, услышав сии речи.

— Насмехаешься над несчастным? — обиделся богомил. — Грех!

— Я посмотрю, дедушка. — Милко подошел к сундуку и, наспех надев козий тулуп, вышел из дому.

Здесь богомил и раскрыл загадку своих недобрых взглядов, которые он бросал на шкуры. Уже в то время были люди, встававшие на защиту животных — на этом, в частности, строилась идеология богомильства.

— И сколько же это ты живности изничтожил, старик?

— Ты о тулупах? — удивился дед Йован. — Какая же это живность. Козы, овцы…

— Самая что ни на есть настоящая живность. Это же великий грех: для ублажения своей плоти умерщвлять другие живые существа.

— А ты что, прикажешь нам, как неразумным зайцам, одною капустой и морковью питаться?

— Не такие уж они и неразумные, коль раскусили корысть капусты с морковью.

— И ты серьезно никогда не вкушал звериной плоти? — недоверчиво посмотрел дед Йован на своего гостя.

— И нисколько об этом не сожалею.

Дед Йован удивленно покачал головой, встал, подошел к окну, приоткрыл его и выглянул на улицу.

— Метель какая! Не поймешь — день сейчас, иль уж мрак его одолел.

Он закрыл окно, повернулся и пошел к богомилу, внимательно оглядывая его, словно некую диковинку.

— Что ж вы за люди такие, богомилы?

Зародившееся в X веке в Болгарии еретическое религиозное течение богомильство в конце XIV века уже изживало себя. Богомилов все это время преследовали, изгоняли, а то и сжигали на кострах. Причиной всему были их серьезные отступления от догматов общепризнанной церкви: богомилы проповедовали идею о двух творцах — Боге, созидателе духовного мира, и дьяволе, созидателе мира материального; они не признавали креста, крещения и икон; у них не было ни ряс, ни церквей, ни тайны исповеди — грешник исповедовался перед всей общиной и вся община сообща отпускала ему грехи; не было у богомилов и церковной иерархии — все члены богомильской общины были равны между собой, а во главе ее, как первый среди равных, стоял дед… За все эти богохульства и были гонимы богомилы, которые к XIV веку остались разве что на небольшой территории Боснийской бановины, зажатой с двух сторон католической Венгрией и православной Сербией. И не просто остались. В Боснии богомильство (неофициально, конечно, поскольку и само богомильство не было официальной религией) считалось чуть ли не государственным вероисповеданием, поддерживаемым самим баном. И все потому, что богомильский дед, в отличие от католических и православных церковников, никогда не претендовал и не посягал на мирскую королевскую власть…

Снова послышался, на этот раз уже радостный, собачий лай. Через некоторое время появился и Милко, неся на плече кого-то завернутого в тулуп и платки. На удивленный молчаливый вопрос деда Йована, Милко, положив свою ношу на сундук, возбужденно замахал руками:

— Опять Караман волков учуял. Вовремя всех переполошил — волки-то вот за ней тянулись, того и гляди разорвали бы. Я поспел в последний момент. Одного пришлось прирезать, другого Караман задрал, остальные назад подались… Дедушка, — Милко на некоторое время замолчал, не спеша снял свой тулуп, подошел к Зорице и освободил ее от платков, — это Зорка… Она без сознания. Как бы не перемерзла.

28

Открыв глаза, Зорица увидела над собой низкий, деревянный потолок. Осмотрелась вокруг: она лежала в крохотной каморке на постеленных на земляном полу козьих шкурах. Укрыта она была теплым овчинным тулупом. Каморку освещало небольшое оконце с натянутым на раму бычьим пузырем, а потому было почти темно и, к удивлению, тихо, ни один посторонний шум не проникал сюда. Зорица приподняла голову, пытаясь в этом полумраке отыскать свое платье, но в это самое время открылась дверь и в каморку вошел, как показалось девушке, огромный седой старик, с длинными взлохмаченными волосами и не менее длинной бородой. Зорица испуганно вскрикнула и сжалась под тулупом.

— Очнулась?! — Зорица услышала в скрипучем голосе старика радостные нотки. — То-то Милко обрадуется.

— Милко? — вздрогнула девушка.

— Милко, — подтвердил старик. — Хлопотали мы с ним над тобой один Бог ведает сколько. И растирали настойками, и отпаивали травами, и заговаривали, а ты все никак. Померла, да и только. Пойду его обрадую.

Старик собрался было выходить, но вспомнил, что в руках у него было платье девушки. Он снова повернулся к ней и бросил ей одежду.

— Держи одежку. Стала лучше, чем была.

— А узелок? — вырвалось у Зорицы. Она вдруг вспомнила про деньги.

— Какой узелок? A-а, цел твой узелок. Что с ним станется.

Старик вышел, и едва Зорица успела одеться, как в каморку вбежал взволнованный Милко. Еще у порога он сбросил с плеч огромный, тяжелый тулуп, и уже через мгновение Зорица чуть не задохнулась в его объятиях.

— Что случилось, Зорка? — когда первый порыв радости немного улегся, встревожено спросил Милко, все еще обнимая Зорицу за плечи.

— Я ушла из дому.

— Как?! — Милко чуть отстранился, чтобы лучше видеть лицо девушки.

— Так. Батюшка хочет выдать меня замуж. А я сбежала. Перед самой свадьбой.

— Зачем? — В голосе Милко послышался испуг.

— Я хочу быть только твоей.

— Но это невозможно, Зорка! — Милко поднялся на ноги. Каким большим и сильным показался он в этот момент Зорице.

— Почему, Милко?

Милко посмотрел на нее своими большими глазами. Она протянула к нему руки, и он бережно взял ее маленькие ладошки в свои, огрубевшие от работы, сильные мужские ладони. Она поднялась, опираясь на его руки, и прижалась к нему, глядя в его глаза.

— Почему, Милко?

— Нам лучше расстаться, Зорка.

— Почему, Милко? Ты меня больше не любишь?

— Потому… потому что я пастух, влах, а ты — дочь свободного себра. Потому что закон против нас.

— Я не боюсь законов.

— Но нас не имеет права обвенчать ни один поп.

— Я согласна жить с тобой невенчанной.

— Но ведь Бог…

— Бог может покарать меня уже за то, что я ослушалась воли родителей и сбежала из дому. Я не боюсь Бога.

— Не говори так. — Милко испуганно взглянул вверх и перекрестился.