Логово зверя - Андреа Жапп Страница 55

После известия о кончине Папы Бенедикта XI Гийом де Ногаре всю ночь не смыкал глаз. В течение долгих часов он взвешивал все «за» и «против», ворочался с боку на бок, думая о серьезных последствиях для Французского королевства. При мысли о том, что кто-то пал столь низко и отравил Папу, он задыхался от возмущения. Нет, конечно он не испытывал особой привязанности к покойному святому отцу. Но, будучи влюбленным в закон, Ногаре требовал, чтобы все происходило в соответствии с законом. Закон также служил и для разоблачения Папы, пусть даже посмертно. Не было никакой необходимости убивать его. Это убийство было личной и политической катастрофой. Все знали, что Бенедикт XI решил отлучить Ногаре от Церкви, чтобы наказать Филиппа Красивого за насилие по отношению к Бонифацию VIII. Если бы это произошло, отлучение от Церкви унизило бы Ногаре, человека большой веры, и отрицательно сказалось бы на его дальнейшей политической карьере. Иными словами, у Ногаре, как ни у кого другого, были весомые основания содействовать отравлению Папы. Но в эти предрассветные часы Ногаре терзали мысли не только о собственном будущем. Он мучительно размышлял о судьбах королевства.

Они были не готовы. Ногаре и Плезиан плели хитроумную паутину, чтобы передвигать пешки на шахматной доске папства. Они рассчитывали на несколько лет относительной передышки, предоставленной им понтификатом Бенедикта XI, которая, как они надеялись, будет короткой. Но все же не до такой степени.

Сон упорно не приходил к Ногаре. Еще не было и четырех часов утра, когда он решил встать, чтобы помолиться, а затем взяться за работу.

Франческо де Леоне, называвший себя Капелла ради выполнения своей шпионской миссии, был погружен в чтение картулярия, когда Ногаре толкнул дверь, ведущую в его кабинет. Советника обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, раздражение, что он будет не один в течение нескольких часов, с другой стороны, удовлетворение, что он нашел столь усердного секретаря. Второе чувство пересилило, возможно, потому что Ногаре хотелось поговорить откровенно.

– А ты ранняя пташка, Франческо.

– Нет, мессир, это работа – ранняя пташка. Такое впечатление, что за ночь ее как по волшебству стало больше.

Такой ответ заставил Ногаре слегка улыбнуться. Он согласился:

– Подобное впечатление возникает довольно часто.

– Монсеньор… – искусно изобразил нерешительность Франческо, – что мы должны думать об ужасной кончине нашего Папы?

– Кто «мы»? «Мы» – государство или «мы» – ты и я?

– Разве «вы» и «государство» отделены друг от друга? Лесть была настолько тонкой, что Ногаре ее не заметил.

Напротив, она удовлетворила его, немного улучшив его печальное настроение. Он ответил со вздохом, который уже не был столь тягостным:

– Разумеется, нет, разумеется, нет. Видишь ли, Франческо, я не знаю, что об этом и думать. Конечно, угроза отлучения от Церкви доставляла мне огромное беспокойство, хотя я знал, что для Бенедикта это был способ показать свою власть над Французским королевством.

Внезапно Гийому де Ногаре показалось очень важным обратить особое внимание на эту деталь, возможно, потому, что он понимал, что человек, которого он взял к себе на служ6у, был наделен живым умом и поэтому заслуживал уважительного внимания к себе.

– Знай же, я клянусь тебе перед Богом, что я не принимал никакого участия в этой попытке покушения на Бонифация. Я шел к Бонифацию, чтобы сообщить ему об одном изречении, которое собирался произнести на будущем экуменическом соборе. Я оказался на площади в неподходящий момент. У нас были хорошие шансы сместить этого недостойного Папу, прибегнув к помощи религиозного суда. Покушаться на Папу было совершенно бесполезно.

Леоне несколько секунд пристально смотрел на Ногаре, а потом медленно и искренне произнес:

– Я вам верю, мессир.

Этот могущественнейший человек говорил правду, Франческо был в этом уверен, ведь он распознавал ложь так же хорошо, как силуэт старого товарища.

Ногаре почувствовал непомерное облегчение. В то же время он удивился: в конце концов, Франческо Капелла был всего лишь секретарем, племянником одного из самых кровожадных ростовщиков Парижа. Разве ему так важно мнение Франческо? Тем не менее он продолжал:

– Отвечая на твой вопрос… Эта преждевременная смерть может создать нам весьма серьезные и к тому же прискорбные препятствия. Мы не готовы вести закулисную политику… разве только для того, чтобы отсрочить выборы нового Папы.

– Но как?

– Делая ставку на низменные человеческие инстинкты, которые присущи подавляющему большинству наших кардиналов.

Алчность, зависть, ревность и стремление к власти. Франческо решил, что на сегодня он узнал вполне достаточно, иначе своей настойчивостью он мог бы вызвать у Ногаре недоверие.

– Дожидаясь вас, я проверял книгу учета счетов двора и…

Леоне притворился, что очень смущен.

– И что? Давай, Франческо, говори.

– Хорошо… Счета мсье де Мариньи… как бы это сказать… Ну… Ему были выплачены крупные суммы денег без указания целей…

– Есть три Мариньи: Ангерран, главный камергер короля, которого весьма хорошо принимают при дворе мадам Жанны Наваррской, королевы; Жан, брат Ангеррана, епископ Бове, и Филипп, секретарь короля и епископ Камбре. О каком из них ты говоришь?

– Главным образом о последнем. Что касается монсеньора Карла де Валуа*, это настоящая бездонная бочка!

Произнося эти слова, Франческо придал своему лицу недовольное выражение. Ногаре объяснил:

– Единственный брат короля неприкосновенен. Наш король испытывает к своему брату нежность, которая порой ослепляет его. Так обстоят дела, и нам не остается ничего другого, как смириться с этим. Мсье Карл буквально сорит чужими деньгами. Нам надо это терпеть, но вместе с тем умело сообщать о его выходках королю.

Леоне удивился, что Ногаре не потребовал от него уточнений относительно сумм, выплаченных Филиппу де Мариньи. Простодушным тоном он продолжал настаивать:

– Мсье де Мариньи, Филипп, менее чем за полгода взял из казны десять тысяч ливров. Это крупная сумма! Его переводные векселя были написаны рукой Ангеррана и скреплены подписью короля, но в них нет упоминания о том, для чего они предназначены!