Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - Александр Дюма Страница 50

— Коль скоро вы придаете делу такой оборот, позвольте мне сказать вам, что я бы не хотел претендовать на ранг друга прежде, чем будет потеряна всякая надежда завоевать более завидное положение. Вот, дорогая Эмма, я у ваших ног, и я заявляю вам, что поистине вы лучшее из всего, что я когда-либо видел в этом мире, а прекраснее этого дня, когда я говорю вам: «Эмма, позвольте мне любить вас», может быть лишь один единственный день — тот, когда вы мне скажете: «Ромни, я вас люблю».

— Так любите меня, дорогой Ромни, я не против. Однако идите все-таки сюда, сядьте и давайте поговорим. Надо же мне узнать от вас самих, считаете ли вы меня еще достойной любить вас после всего, что случилось со мной с тех пор, как мы не виделись, и о чем я хочу вам поведать начистоту.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Так вы, стало быть, не довольствуетесь тем, что вы красавица, вы еще воспитанны и остроумны! Значит, вы решились окончательно свести меня с ума?

— Ну, тут мне осталось проделать только половину работы, ведь другая половина выпала на долю мисс Арабеллы.

— Вы видитесь с ней?

— Я ведь сказала, что намерена полностью исповедаться перед вами. Так слушайте.

И вот полусмеясь, полусерьезно, порой скорбно, однако все-таки не без кокетства, поскольку хотела понравиться ему, я рассказала Ромни все, что произошло в моей жизни со дня первой нашей встречи: как я прибыла в Лондон, движимая главным образом надеждой снова увидеть его, а узнав, что он уехал, попала к мистеру Хоардену. Затем я размотала перед ним всю диковинную цепь событий своей истории, не переставая удивляться, как могло случиться, что я ни разу не столкнулась с ним в том аристократическом и артистическом кругу, где провела около полутора лет сначала с сэром Джоном, потом с лордом Фезерсоном.

Оказалось, Ромни тоже много обо мне слышал, хотя не догадывался, что речь идет о его старинной знакомой. Сыгранные мной сцены Офелии и Джульетты наделали шума в актерской среде, так что и ему захотелось поглядеть на меня, но его жизнь, без остатка поделенная между искусством и развлечениями, все отвлекала его от этого намерения. Вот и вышло, что мы разминулись.

— Теперь, когда вы так богаты, — заметил Ромни, — я уже не могу предлагать вам пять гиней за сеанс. Речь может быть лишь о том, чтобы мне просить вас о милостыне. Вы вольны располагать вашим сердцем и вашей особой?

— Я свободна, как ветер.

— А доктор Грехем?

— Это мой провожатый, только и всего. Правда, меня связывает с ним данное слово. Он меня вытащил из нищеты, хуже того — из положения самого позорного. Ну а взамен я теперь помогаю ему сколотить состояние.

— Ладно, — сказал художник, — все это можно уладить. Вы обеспечите Грехему богатство, а мне — славу. Потом, если вам вздумается совершить доброе дело, вы помимо всего этого составите мое счастье. Таким образом, мало кто сможет похвастаться, что прожил жизнь с большей пользой, чем вы.

Мы договорились, что с завтрашнего дня я буду посещать его мастерскую на Кавендиш-сквер, проводя там по часу ежедневно, и он начнет серию набросков с меня.

Простились мы так, словно были нежнейшими друзьями, которым остался один шаг до того, чтобы превратиться в любовников.

Мое бедное сердце слишком долго оставалось незанятым. К Ромни я всегда испытывала большую симпатию, и, повторяю, никакие узы не связывали меня тогда ни с кем. Хотя Ромни уже было около сорока пяти, он был одарен тремя достоинствами, каждое из которых стоит молодости: силой, изысканностью и славой — всем тем, чего могла бы пожелать даже женщина, имеющая куда больше права быть требовательной. Итак, в тот момент мне легко было поверить, что я люблю или, вернее, смогу полюбить Ромни.

На следующий день, в условленный час, я приехала к нему. Он ждал меня, совершив все те маленькие приготовления, которые необходимы для встречи желанной особы: воздух был напоен ароматом, повсюду стояли цветы, пол устилал толстый мягкий ковер, великолепная шкура тигра покрывала возвышение, напоминающее то, на котором я возлежала в салоне доктора Грехема. Венок из виноградных листьев, смешанных с гроздьями, по-видимому, ожидал Эригону.

Коль скоро я пришла сюда не только без всякого принуждения, но повинуясь желанию, откровенно выражая его сама, с моей стороны было бы просто смешно отказать Ромни в том, чего он ждал от меня.

В первый же день он за два часа сделал великолепный эскиз. У нас в Англии художников мало, но зато те, кто есть, почти сплошь отличные колористы, среди которых Ромни — один из лучших.

Вернувшись, я нашла бедного доктора Грехема несколько обеспокоенным. С тех пор как он вытащил меня из дома на Хеймаркете, чтобы привести к себе, я впервые покинула эти стены.

Развеяв его тревоги в том смысле, какой его преимущественно занимал, я уверила его, что сдержу данное слово. Я рассказала и о том, что он уже знал, поскольку Ромни объяснил ему это прежде меня: что давным-давно знакома с этим знаменитым художником, а теперь сверх того возымела к нему сердечную склонность, которой не стала скрывать. Еще три месяца я провела, не меняя прежнего образа жизни, то есть подарив доктору Грехему целый месяц сверх обещанного. За этот срок Ромни написал с меня серию этюдов, а также закончил начатую Эригону, создав затем еще Венеру, Калипсо, Елену, Юдифь и Ревекку.

В конце четвертого месяца доктор объявил о своем намерении вскоре закончить сеансы. Он заработал на них около ста тысяч фунтов стерлингов. Последние сеансы обернулись настоящим безумием: толчея была такая, что посетители буквально задыхались.

Моя же прибыль составила что-то около восьми-десяти тысяч. Грехем предлагал делить выручку пополам, только бы я согласилась продолжать. Я отказалась. Мне надоела эта повседневная необходимость выставлять себя напоказ. Я испытывала потребность возобновить свой прежний образ жизни женщины, ищущей наслаждений. Никогда еще я не была так богата, и мне казалось, этому богатству не будет конца.

Ромни предложил переехать к нему. Я согласилась.

Мы провели три месяца в безоблачном согласии. Вся золотая молодежь Лондона была вхожа к Ромни. В числе самых знатных гостей появлялся там и лорд Гринвилл, как говорили, отпрыск благородного семейства Уорвиков, тот самый, у кого сэр Гарри Фезерсон когда-то на Эпсомских скачках выиграл пари на две тысячи фунтов.

Среди знаков внимания, какими я была окружена со всех сторон, его любезности были наиболее настойчивыми, но, надобно прибавить, и самыми почтительными.

Страстный поклонник совершенства форм, Ромни меж тем воспроизводил меня во всех позах, характерных для героинь античности.

Лорд Гринвилл проводил целые часы в созерцании этих его полотен.

В продолжение месяца или двух его любовь не проявлялась иначе как в этом обожании копий да аплодисментах, которыми он приветствовал оригинал, когда мне случалось изобразить какое-нибудь историческое лицо или продекламировать что-нибудь из Шекспира.

Однажды вечером, когда я прочитала монолог Джульетты в то мгновение, когда она собирается выпить снотворное, он приблизился ко мне и пользуясь тем, что никто не мог его ни увидеть, ни услышать, проговорил: