Белая перчатка. В дебрях Борнео. В поисках белого бизона - Томас Майн Рид Страница 50

Были здесь люди и более щеголеватого вида: в высоких шляпах и камзолах из хорошего сукна, в добротных желтых сапогах, в белых полотняных воротниках и манжетах; но так как все они были одеты на один лад, по их одежде нетрудно было узнать, что они принадлежат к цеху лавочников, ныне неправильно именуемых торговцами.

По вечерам, – а особенно, когда была теплая погода, – в «Голове сарацина» нередко можно было встретить компанию этих людей, потому что погреб харчевни славился на всю округу и здесь собирались завсегдатаи даже из Эксбриджа. Но в тот вечер, о котором идет речь, наплыв посетителей в харчевню в один и тот же, и довольно-таки поздний, час вызван был, по-видимому, чем-то более важным, а не просто потребностью выпить в компании знаменитого пива мастера Джервиса.

У всех этих людей, направлявшихся к «Голове сарацина», был необычно деловой вид; они разговаривали между собой, понизив голос, и по их озабоченному тону чувствовалось, что они говорят о каких-то весьма серьезных вещах. Видно было, что они не просто вышли прогуляться, а идут по делу, ради которого заранее решили собраться в условленный час.

Как мы говорили выше, хозяин харчевни встречал каждого посетителя в дверях. В молчаливом приветствии, которым он обменивался с каждым входившим, было что-то необычное и даже загадочное, ибо хозяина «Головы сарацина» никак нельзя было заподозрить в необщительности. Не менее загадочным было и то, что каждый входивший поднимал правую руку с загнутым внутрь большим пальцем и на секунду подносил ее чуть ли не к самому носу мастера Джервиса.

По-видимому, это был какой-то условный знак, а легкий кивок, которым хозяин отвечал на этот загадочный жест, давал разрешение войти.

Войдя в дверь, посетители направлялись не в общий зал для гостей, а в глубь помещения; длинный коридор вел в большую обособленную комнату, по-видимому более подходящую для такого сборища. Посетителей, которые, входя, здоровались с хозяином попросту, не поднимая руки, провожали в общий зал, или они сами направлялись туда, не дожидаясь, чтобы их проводили.

Прошел час, если не больше, а группы людей, направлявшихся к харчевне по дороге из Эксбриджа, все еще прибывали. В то же время другие, менее многочисленные группы подходили по той же проезжей дороге со стороны Красного Холма и Денема, а также по проселочным дорогам из селений Хэрфилд и Айвер.

Эти люди заметно отличались от тех, которые шли из Эксбриджа; по их одежде и внешности видно было, что это местные поселяне – пастухи, землепашцы, – и среди них немало было и более зажиточных фермеров.

Многие из них ехали верхом – видимо, издалека, – и, когда все наконец собрались в харчевне, в просторных конюшнях «Головы сарацина» оказалось не меньше лошадей, чем в тот день, когда Скэрти оказал честь хозяину, расположившись у него со своими кирасирами на даровой ночлег.

Одним из последних приехал красивый всадник, чья благородная внешность, одежда, доспехи и прекрасный, породистый конь – все безошибочно указывало, что это человек знатного происхождения. Даже ночью, в неверном свете луны, его величавая осанка и непринужденные манеры выдавали в нем дворянина.

Хозяин и кое-кто из посетителей, толпившихся в дверях, по-видимому, хорошо знали его. Поэтому, когда он подъехал, в харчевне уже передавали шепотом из уст в уста слова, которые, казалось, обладали какой-то магической силой, – Черный Всадник.

Соскочив с коня, он спокойно вошел в харчевню вместе с другими, кланяясь им на ходу.

Ему незачем было поднимать руку и, зажав палец, подносить ее к лицу стоявшего в дверях хозяина. Эта предосторожность, к которой прибегали, чтобы не допустить доносчиков и шпионов, была излишней в отношении Генри Голтспера. Хозяин харчевни хорошо знал того, кто возглавлял это собрание, которое должно было состояться под его кровлей. Голтспер молча улыбнулся ему и уверенно зашагал по тускло освещенному коридору, как человек, который бывал здесь не раз.

С такой же уверенностью он открыл дверь в большую комнату – там сейчас было полным-полно народу; по всему коридору разносились громкие голоса горячо споривших людей.

И вдруг все смолкли, наступила тишина, но она длилась одно мгновение и так же внезапно сменилась взволнованным гулом и восторженными выкриками, среди которых можно было разобрать имя вошедшего человека и хорошо известное всем славное прозвище.

Голтспер закрыл за собою тяжелую дверь, и многоголосый шум, стоявший в зале, теперь уже не проникал в коридор. Споры и разговоры возобновились, но Голтспер, умело овладев вниманием толпы, направил беседу в надлежащее русло.

Возможно, кое-кому его речь показалась бы изменнической, ибо здесь открыто обсуждали беззаконные действия короля и его последние указы, а под конец некоторые ораторы, воспламенившись хмельной брагой, которую за счет кавалера щедро подносили собравшимся, и припомнив какую-нибудь недавнюю обиду, яростно сжимали кулаки и, потрясая ими в воздухе, громко призывали к отмщению.

В эту ночь на тайном собрании в харчевне «Голова сарацина» впервые возникло видение, которое в недалеком будущем стало публичным зрелищем, ибо многим из тех, что собрались здесь сегодня, довелось увидеть своими глазами короля, всходившего на эшафот.

– Слава Богу! – бормотал Голтспер, вскакивая в седло и направляя коня на дорогу к Красному Холму. – Слава Богу, да не оставит Он нас своею милостью! – прибавил он, повторяя все еще звучавшие в его ушах выражения пуритан, выступавших на тайном собрании. – Они полны решимости, в этом можно не сомневаться. Наконец-то, после десяти лет тирании, они готовы сбросить с себя позорное иго! Тиран будет свергнут! Настал час покончить с самовластием и установить в милой старой Англии единственный разумный строй, который не противоречит здравому смыслу и обеспечивает гражданам свободу, – республику!

Горькая и чуть презрительная улыбка появилась на лице Голтспера, когда он подумал, как мало у него единомышленников в его родной стране, как мало людей, которые разделяли бы его чувства!

Голтспер жил в такое время, когда слово «республика» редко можно было услышать; это слово вызывало презрительную насмешку, его считали бессмысленным бредом, дикой фантазией безумца. Для Голтспера это слово было неотделимо от его подлинного смысла. Оно раскрывалось ему во всем своем грозном и величественном значении, знаменующем глубокую правду о благе и страданиях человечества. Даже в те времена жестоких притеснений и гонений, когда Лод [23]повелевал душами, а Страффорд [24]телами, когда меч инквизиции мог безнаказанно сразить протестанта Вальденса, – даже и тогда были люди, которых ничто не могло заставить отречься от веры в то, что власть народа дарована Богом, а что касается «божественных прав» короля, то это выдумка тиранов.