Наследница Вещего Олега - Елизавета Дворецкая Страница 5

Плесковская земля,

Варягино, 9-е лето Воиславово

– Не собирать нам росы нынче – дождит. – Воеводша Кресава Доброзоровна вошла со двора и скинула большой верхний платок. На грубой серой шерсти блестели капли. – А в лес все одно идти надо.

– Я схожу, – Пестрянка пересадила ребенка с колен на лавку. – Только вы за мальцом приглядите, не хочу его в такую мокрядь с собой тащить.

– Да я пригляжу… Хочешь пойти? – Свекровь немного замялась. – Может, парней пошлем?

– Парни пусть венки себе вьют, – нахмурилась Пестрянка. – Чего им туда ходить, только тоску разводить.

У Торлейва уже подросли племянники – Эймунду сравнялось пятнадцать, Олейву – четырнадцать, и втроем с Кетькой, двенадцатилетним младшим сыном самого воеводы, они легко справились бы с таким делом, как доставка припасов «к ручью». Но Пестрянка даже обрадовалась случаю на целый день уйти подальше от людей. Хоть и дождь, а Купалии есть Купалии – сейчас начнется беготня, явятся девки и молодухи из-за реки, из Люботиной веси, притащат березовых веток, охапки зелени и цветов, будут вить венки и развешивать по окнам, стенам и дверям. Хохотать и поддразнивать друг друга будущими женихами. И ее, Пестрянки, сестры – чернобудинские девки – тоже набегут. И ей опять стыдиться перед ними, хотя они здесь, на воеводском дворе, гостьи, а она – хозяйка, младшая из двух, но уважаемая и даже любимая. Свекром-воеводой и свекровью.

Сама Пестрянка в последние годы невзлюбила Купалии. Самый веселый день годового круга, полный смеха, пения и плясания, ей причинял лишь досаду, напоминая про обманутые надежды и загубленную молодость. Ровно три года назад она внезапно вышла замуж… и пробыла замужем неделю. И без недели три года уже живет не пойми кем. Свекор ее, воевода Торлейв, говорил, что в нурманском языке есть название для женщины, у которой муж ушел в поход надолго и не возвращается, но Пестрянка его забыла. Дома родители мужа говорили по-славянски, и ей не требовалось учить язык варягов. Только в последнюю весну она поневоле запомнила с десяток слов, но это отдельный разговор.

Пестрянка часто думала: видать, порвалась нить ее судьбы, и вот она сидит на месте, держа оборванный конец и не зная, как двигаться дальше. На девятнадцатом году, здоровая, красивая, с двухлетним ребенком – живет в чужом доме, без мужа и без надежды найти нового, потому что прежний жив… слава богам. Пестрянка знала, что не виновата в своем одиночестве – и свекор со свекровью то же говорили, – но не могла избавиться от потаенного стыда. Может, если бы она была лучше – покрасивее, поумнее, посильнее родом, – муж вернулся бы или взял бы ее к себе. Правда, он и разглядеть ее едва успел. Помнит ли теперь в лицо свою жену молодую?

– Не тяжело тебе будет? – Доброзоровна выволокла из голбца и поставила на лавку короб, уложенный еще с вечера. – Я тут всего им насобирала…

Пестрянка заглянула в короб: хлеб печеный, крупа, мука ржаная и овсяная, сухой горох, горшочек масла. Получилось увесисто, но Пестрянка, взяв за лямку, прикинула и усмехнулась: разве это тяжесть?

Женщина она была крепкая, хоть и не выше среднего роста, но крупнее своей щуплой свекрови. И дочь Кресавы, Ута, что те же три года назад уехала в Киев, пошла в мать, а вот старший сын воеводы уродился в отца. Глядя на своего сынка, Пестрянка видела в нем отцовскую породу. В семье его звали просто Пестренец – другое имя дед, Торлейв, отказался давать без родителя. А тот, хоть и знает о сыне, ни слова о нем за эти два года не передал.

– Возьми мой платок! – Когда Пестрянка уже вскинула лямки на плечи, Кресава сама покрыла ей голову своим серым платком. – Он не скоро еще промокнет.

– В лес войду – там меньше капает, – Пестрянка отмахнулась.

Во дворе лишь слегка моросило, однако небо было затянуто ровной серой пеленой, не темной и хмурой, но плотной – такая может висеть много дней подряд, особенно здесь, в краю северных кривичей, где ясные дни нечасты. Не очень-то сегодня погуляешь, если к вечеру не развиднеется! Костры, конечно, будут, народ соберется, но под дождем сделают только самое нужное – похоронят Ярилу, пустят венки да и разбегутся. Был бы такой же хмурый вечер три года назад – может, не встретила бы Пестрянка свою судьбу дурацкую и года два была бы замужем за кем-нибудь другим, жила бы теперь, как все бабы…

Она была не из тех, кто вечно ноет и жалуется. Но сейчас, когда наступили уже третьи Купалии с того злосчастного дня, когда Пестрянка так глупо решила свою судьбу, она больше не могла отмахиваться: дескать, все наладится, однажды муж вернется, и станут они жить-поживать… Три года – срок, после какого сгинувшего мужа можно считать мертвым и подыскивать нового. Но ее муж был жив, это Пестрянка знала точно, и оттого мысли ходили по кругу. И сейчас досада на собственную беспомощность достигла такого накала, что стало ясно: дальше так нельзя. Надо что-то делать.

– Фастрид! – раздался окрик неподалеку. – Хейлльду! ^[2] Что еси такая хмурайя?

Пестрянка обернулась. Она уже миновала двор и вышла к реке – впереди над белыми камнями брода бурлила вода, высокая из-за дождей. У воды стоял молодой мужчина в прилипших к телу мокрых портках. Довольно рослый, крепкий, плечистый, с широкой грудью, он был бы недурен собой, если бы не красновато-розовое, заметное родимое пятно на левой стороне лица и шеи: оно шло через левое ухо, щеку, рот, подбородок и горло. К счастью, не поднималось выше скулы, на лице лишь отчасти просвечивало сквозь светло-русую бороду и бросалось в глаза только на ухе и шее слева. Сейчас, когда он стоял без сорочки, было видно, что пятно спускается по горлу и кончается на два-три пальца ниже ключиц. При виде него Пестрянка поначалу содрогалась: было уж очень похоже на кровавый поток из перерезанного горла. Глупые девки, впервые увидев Хельги Красного, взвизгивали. А он держался так, будто ни о каких недостатках своей наружности даже не подозревает.