Каллиграф - Эдвард Докс Страница 46

На что я должен ответить: увы, нет. Мы живем во времена высоких фарсов и низких комедий; наши картинные галереи, как и парламент, переполнены отбросами, а протестные настроения сегодняшней молодежи выражаются, по большей части, в том, чтобы заказать капуччино без шоколадной крошки. В наши дни путь, который напрямик ведет к двери в спальню, скорее всего, будет найден в результате веселого вечера, проведенного в баре, в тепле и комфорте, в интимной обстановке, причем потенциальные любовники будут одеты в заурядные поношенные джинсы и старые добрые пиджаки. Мир перевернулся вверх тормашками… При всем моем сожалении, боюсь, современное соблазнение связано уже не с песнями или сонетами; оно ассоциируется со смехом и забвением. Плюс к этому, после возни, которой заканчивается уединенный ужин, цыпочки обычно предпочитают, чтобы при следующей встрече вы хотя бы сделали вид, что все в порядке.

После чудесной прогулки по вечернему Лондону – по Эбби-роуд и квазипасторальным прелестям парка Сент-Джонс-Вуд – мы заняли свои места в углу зала: достаточно близко, чтобы наблюдать все нюансы комических гримас и жестов, но на таком расстоянии, чтобы никому не пришло в голову пытаться вовлечь нас в происходящее. Позади нас находился ряд из четырех кресел: две пары, которые (судя по тому, что они ошибочно считали беседой) были клинически одержимы темой школьных успехов и способностей к обучению своих отпрысков. Перед нами располагалась мощная стена из пяти женщин (всем сильно за пятьдесят), пришедших повеселиться и уверенно погрузившихся в крепкий сон – каждая втайне надеялась, что соседка разбудит ее в нужный момент, чтобы она успела сказать, что представление «оказалось именно таким хорошим, как и говорили». За исключением нескольких скороспелых семнадцатилетних девочек – несомненно, предназначенные к закланию девственницы, живущие по соседству, – аудитория состояла по преимуществу из мужчин и женщин от двадцати до сорока лет: красноглазых рабов зарплаты со всего Лондона, которые надеются пролить бальзам на раны от своих цепей.

Помещение было прокуренным и тесным: деревянные полы, белый потолок, собрание грубоватых стульев, скамеек и табуретов, стоявших аккуратными рядами, по мере появления публики постепенно нарушавшимися. Позади находился крошечный бар, полностью экипированный всем необходимым но использовавшийся, вероятно, лишь в те вечера, когда здесь показывали комедии. Но изюминкой этого места были плакаты, которыми были завешаны все стены: мужчины, с удивленными лицами выглядывавшие из люков; женщины, хладнокровно прикуривавшие сигареты не с того конца; мужчины с иронично сверкающими зубами; женщины с высунутыми языками, в платках в горошек; несколько известных комиков, снятых под таким углом, что головы их казались огромными, а ноги – совсем маленькими; еще какие-то личности, облаченные в эксцентричные костюмы, с криво наклеенными усами – «Доминик Кейк-Мауф в роли Понтера Баварского!», «Денни Мов в шоу "Монологи Мак-Мова"! (Вы нигде не найдете представления веселее!)», «Фил Хилл! Больше внезапности, чем при взрыве», «Придурки в космосе!».

Первая половина прошла сносно. Не слишком смешно – но и не сказать, что совсем не смешно. Проблемы начались с появлением парня с полицейской дубинкой. Потом вышла женщина с велосипедом и плоскими гэгами по поводу менструации, шоколада и того, что мужчины не способны делать больше одного дела одновременно. (А как же лежать на диване и болтать, сестренка? Всегда пожалуйста.) После этого была весьма забавная сценка между мужчиной и женщиной, построенная как серия шуточных интервью-розыгрышей – полиция, работа, телевидение и прочие темы. И наконец, чтобы обозначить антракт, на сцену поднялся находчивый конферансье. Пока он вещал, я спокойно потягивал пиво, а Мадлен отважно мешала его с водкой и тоником. На ней были джинсы, сидевшие низко на бедрах, облегающая футболка и короткая джинсовая куртка, которая не подходила к остальному.

– Отлично, дамы и… господа, – заявил конферансье, завершая свою речь, – эта игра состоит из двух таймов, и сейчас у нас перерыв. А перерыв означает три вещи: первое – я нахожусь за кулисами и доступен для занятий сексом, если это потребуется кому-нибудь из дам; второе – вы все можете пойти и чего-нибудь выпить; третье – те из вас, кто не намочил штаны со смеху, могут сейчас сходить в туалет. Это касается и вас, сэр.

– Что ты думаешь об этом? – спросил я Мадлен, когда все потянулись к бару.

– Девушка была хороша. Очень смешно. Думаю, сценка с интервью тоже забавная, особенно когда они начали путать и мешать все тексты. – Она улыбнулась, а потом подняла руку и вытащила из уголка моего глаза ресницу, из-за которой я все время моргал. – Вот и все.

– Хочешь еще водки с тоником? – спросил я.

– Мне две порции – а то предыдущий стакан закончился в самой середине представления. А сколько частей во втором действии?

– Два. Энди Шэнди, джентльмен-денди. И Вернон Балдеж и Его Потрясающая Трескотня!

Она усмехнулась.

Пока я был в баре, а потом возвращался к нашим местам – «Извините, простите, позвольте пройти» – и пока я ждал возвращения Мадлен из туалета, я чувствовал себя расслабленно, комфортно и – да, да – уверенно. Такой уверенности я давно уже не испытывал.

Появилось и кое-что еще. С самого начала я постарался изгнать все мысли об обнаженной Мадлен на задворки разума, чтобы они не отвлекали меня от сложной системы взаимоотношений, которая складывалась между нами. Но теперь я обнаружил, что все больше и больше думаю о форме ее обнаженного тела, парящего как ангел в глубинах моего сознания, – и за это мое высокомерное безрассудство и самомнение боги наслали на меня грозу.

Мадлен вернулась из дамской комнаты. Я протянул ей один из бокалов. Мы немного поговорили. Затем, как раз в самом конце антракта, она взглянула на меня, как будто внезапно решилась:

– Джаспер, я могу задать тебе один вопрос?

– Да… безусловно.

– Есть мужчина, который мне по-настоящему нравится. Но я не знаю, как он ко мне относится. А ты так хорошо разбираешься в отношениях между мужчинами и женщинами, и поэтому мне интересно узнать твое мнение… насчет того, что он думает обо мне. Ну, понимаешь, нравлюсь ли я ему. Мы встречались всего пару раз, но с ним было действительно очень весело и хорошо.

(Дурак, заносчивый дурак, даже в этот момент я считал, что она говорила обо мне.)А она тем временем продолжала:

– Я не знаю даже, думает ли он обо мне. Но как бы то ни было, если я организую ужин, ты можешь прийти и посмотреть на него? Для меня это очень важно. Он славный парень. Его зовут Фил.

– В любом случае, – произнес Вернон, подводя итог вечера, – даже если я пустой, болтливый тип и все меня ненавидят, я, по крайней мере, ни на кого не злюсь. С другой стороны, мой младший брат – вот тот настоящий ублюдок. Когда мы оба были маленькими и наши родители все время пытались бросить нас в лесу, я всегда ему говорил: «Ты не забыл бросать камешки, Мел?» И он всегда отвечал: «Нет, Верной, не забыл». И вот однажды я заметил, что он не бросает камешки, и я отстал от родителей и подошел к тому месту, где застрял Мелвин, и прошептал: «Мелвин, ты что делаешь? Где камешки? Как мы найдем дорогу обратно?», а Мелвин только посмотрел на меня своими поросячьими глазками – у него, правда, были совершенно поросячьи глазки – и заявил: «Я устал от камней, так что теперь я бросаю хлебные крошки, Берн». А я ему говорю: «Но, Мелвин, посмотри: птицы клюют хлеб, и след исчезает, теперь мы потеряемся в лесу навсегда, холодные, голодные и одинокие». И знаете, что этот маленький ублюдок ответил мне? Он сказал: «Эй, Берн, расслабься. Я отравил хлеб. Мы сможем найти дорогу по дохлым птицам».