Бессмертный - Трейси Слэттон Страница 46

Дверь в жилище Гебера распахнулась, и оттуда просочились струйки синеватого дыма, перевитые, словно пальцы, выставленные против дурного глаза. Войдя, я остановился перед одним из длинных столов, заваленных всякой всячиной, у которого стоял сам Гебер.

— Это вам… — начал я.

— Тсс! — приказал он.

Я спрятал инструмент за пояс своих штанов и стал внимательно наблюдать, как он осторожно льет золотистую жидкость из нагретого горшочка в холодный. Горячий горшочек он держал толстыми кожаными перчатками с дополнительными кожаными подушечками на каждом пальце.

— Ты знаешь, что я делаю?

— Это золото? — вместо ответа спросил я.

— Оно желтое, тяжелое, блестящее, ковкое и обладает способностью выдерживать аналитические опыты купелирования ^[55] и цементации, ^[56] — ответил он.

— А?

— Это золото, — кивнул он. — Я собираюсь очистить его азотной кислотой.

— Зачем?

— Думайте, юноша! Для чего нужно очищение? Для того чтобы растворить примеси, быстро достичь природного совершенства… Очисти меня, о Боже, всели в меня чистый дух, — пробормотал он.

Его очки сползли вниз по вспотевшему носу.

— Помнишь, что я говорил тебе вчера о назначении алхимии? Или, может, опять будешь только мычать?

— Высказали: «Алхимия ищет то, чего еще не существует, это искусство перемен, поиск божественной силы, скрытой в предметах», — процитировал я.

— Замечательно! Уже не мычание! Ты понял, что только что сказал?

— Нет. И все утро я выставлял себя круглым дураком перед девчонкой, которая думает, будто все знает, так что с меня хватит отвечать на вопросы, — угрюмо сказал я.

— Красивая девчонка? — с усмешкой поинтересовался Гебер.

Я кисло скривился и отошел к столу у окна. Над столом колыхались тонкие занавески. На нем лежала маленькая черно-белая собачка с отрезанными ногами, вспоротая от горла до промежности; кожа была искусно приколота булавками вокруг тела, чтобы под ней видны были мышцы. Меня заинтересовало то, как эти мышцы сжимались и разжимались, а еще толстые вены бежали по ним, будто реки по холмам.

— Вы распороли эту собаку, чтобы увидеть, что у нее внутри?

— Да, только ничего не трогай, — предупредил Гебер. — Это называется «препарирование». Я начал с того, что вскрыл кожу, а потом буду по очереди изучать фасцию, ^[57] мышцы и скелет.

Он потянулся за стеклянной склянкой с жидкостью и взглянул на нее, будто бы взвешивая на глаз.

— А зачем вы делаете препарирование собаки?

— У меня осталось еще столько всего неизученного, что даже ста пятидесяти лет на все не хватило, — вздохнул он.

— Неужели вам так много лет? — изумленно спросил я. — Как такое возможно?

— А как возможно, что человек почти в тридцать лет похож на тринадцатилетнего мальчика? — Гебер метнул в меня взгляд, оторвавшись от своего золота. — Думающий человек всегда сначала задумается о себе. А мое время уже на исходе.

— Может, врач сумеет вам помочь, — предложил я, увиливая от темы возраста и времени.

Мне не раз ставили в упрек мою затянувшуюся юность, и я не хотел, чтобы и сейчас меня настигло чувство смущения, стыда и мучительное знание того, что я не такой, как все, — изгой. Я хотел сосредоточиться на Гебере и на том, чему он мог меня научить: как из простого металла сделать золото. С таким умением человек всегда будет надежно обеспечен, потому что, имея достаточно золота, ты всегда как за каменной стеной. Я подошел к другому столу, где лежала кучка перьев. Бурые, серые, красные и черные лежали вдоль длинных зеленых, а с их концов на меня таращились какие-то синие глаза. Природа вечно на меня таращилась.

— Вы правда можете превратить обычный металл в золото?

— Любой хороший алхимик это может, — небрежно ответил он. — Собаку обучи алхимии — и она сможет.

— Я тоже хочу научиться!

— Не все сразу. Сначала надо решить более важные проблемы. Пока я стою тут, меня пожирает чума. Я хочу создать идеальный философский камень… Я хочу воскрешать мертвых, сотворить гомункулуса ^[58] и получить власть над природой, чтобы предотвратить хаос. В этом назначение алхимии!

Он говорил с таким пылом и рвением и его слова были так не похожи на благочестивые пошлости, изрекаемые священниками, многие из которых были ложью, что меня это заинтриговало.

— А разве природа это не все? Как можно ее покорить? — спросил я.

— Многие с тобой согласятся: «Искусство столь голословно и лишено мастерства, что ему никогда не удастся оживить розу или сделать ее естественной… Ему никогда не достичь совершенства Природы, пусть мастер положит на это всю жизнь…» — Гебер мне подмигнул. — Так говорится в истории о любви к розе.

— Я мог бы полюбить розу, — сказал я, представив чудесную алую розу, вроде таких, какие держали в скрытых под перчатками руках благородные барышни на рынке. — За цвет, аромат и нежность ее лепестков.

— Но разве ты не любишь ее больше, когда она нарисована? Словно бы живая, но даже лучше, потому что к ней приложено искусство художника? — не унимался Гебер, и я вздрогнул, когда мне представилось, что он каким-то образом может знать о моих мысленных путешествиях.

Он продолжил:

— Ошибка в твоей логике, если это можно назвать логикой, заключается в том, что ты отделяешь мой труд от труда природы. Я по сути выполняю вместе с природой ее работу, подчиняя ее себе: «Госпожа Природа столь сострадательна и добра, что, видя, как Порочность, объединившись с Завистливой смертью, вместе губят творения, вышедшие из ее мастерской, она без устали продолжает готовить отливки и выковывать новые произведения, постоянно обновляя жизнь в новом поколении».

— Если бы Джотто рисовал розы, я бы любил их больше, — признался я. — Но Джотто обращался к природе в поисках священного и греховного. Он списывал с природы образы людей такими, какими они были в реальной жизни. Каким Господь сотворил человека. Отчасти поэтому его картины обладают такой силой и святостью.

— Но и алхимия — не дьявольское искусство, — ответил Гебер. — Хотя ему сопутствуют демоны, как и всему в этой жизни, даже святым… Многие живописцы покупали у меня свои краски, чтобы списывать природу еще ярче. Даже великий Джотто.