Шехерезада - Энтони О'Нил Страница 43

о имени Шахрияр знал лишь вожака, называвшего себя Хамидом. Вокруг него, обладавшего дьявольской репутацией, вертелись остальные. Тощий Хамид с диким взглядом, преждевременно постаревший, с полученными в боях шрамами, обладал классическими признаками любителя гашиша — сероватая кожа, налитые кровью глаза, почерневшие зубы, зловонное дыхание. Вор, начавший с простого карманника, быстро превратился в убийцу — обретя со временем известность под пугающим псевдонимом Гашиш, — наполовину реального, наполовину воображаемого наемника, нагонявшего дрожь на солдат, заставлявшего разбойников обливаться потом, а воров прятать краденое. Он много лет гулял по индийским царствам, убивая главным образом ради добычи, но по пути с хорошо рассчитанной дерзостью навлекал на себя обвинения в невероятном количестве преступлений, постоянно на волосок избегая справедливого возмездия. Наконец, в Астрифане его загнали в руины разрушенного метеоритом храма, связали, как дикую кошку, обезоружили и представили для наказания членам царской службы безопасности, со многими из которых он давно имел дело, набивая их карманы деньгами. Тут и вмешался царь Шахрияр, приказав препроводить убийцу в отдельную дворцовую гостиную для личного допроса. Отличительный признак царского статуса в Астрифане заключался в том, что стража повиновалась только после громких пререканий.

Никто не знал, что царь с ужасом и восхищением следит за продвижением Гашиша. По его твердому убеждению, такое искусство непременно заслуживает уважения, независимо от применения, а на редкость профессиональные и слишком эффективные таланты Гашиша нельзя тратить попусту. В гостиной он сделал знаменитому головорезу простое предложение: прощение всех преступлений, по крайней мере, совершенных в Астрифане, в обмен на совершение кое-каких убийств деликатного политического характера, без каких-либо намеков на заказчика Гашиш, теперь называясь Хамидом, пробормотал, что согласен, будто ждал подобного предложения или сам заранее спланировал развитое событий. Первая цель была достигнута — с помощью заинтересованного дворецкого из соседнего царства Хамид был в оковах выведен на границу и освобожден без всяких гарантий. Через месяц он вновь без предупреждения явился в царский дворец, предъявив Шахрияру голову дворецкого в джутовом мешке. Затем царь нацелился выше — в недовольного раджу, — впервые посулив исполнителю денежное вознаграждение. Во время охоты Хамид с такой точностью пустил в раджу стрелу, что никто даже не усомнился в несчастной случайности. Потом царь пришел к мнению, что его мать-осьминожица, сторонница Шехерезады, не должна больше жить. Хамид со вкусом взялся за дело, задушив ее подушками из фазаньих перьев. Тогда Шахрияр задался истинной целью. Прямо ничего не было сказано. Поистине примечательно, что царь официально ничего не приказывал Хамиду, только тайно, двусмысленно, и все же они поняли друг друга, как близнецы-братья. Вспоминая впоследствии, царь старался припомнить критический момент, но не смог и предположил, что он наступил во время самой обычной беседы.

— Уж не демон ли ты, Хамид, не пойму.

— Я и сам не пойму.

— Любого убить можешь?

— Кого скажешь.

Непонятно, сделал ли Шахрияр реальное предложение, принял ли его Хамид. Впрочем, Шахрияр решил, что это в конце концов не имеет значения, поскольку результат для обоих один — освобождение навеки. Он помнил, как некогда мог загасить свечу пристальным взглядом, спустить с гор лавину камней бурчанием в кишках, насухо высосать любую девицу, как аранж, и выбросить шкурку, не поведя даже бровью. Теперь девушки брачного возраста в царстве — бывшие младенцами, когда он впервые взял Шехерезаду, — осмеливаются презрительно фыркать на крышах, а он шествует мимо, не смея ответить. Подобно заколдованному царевичу из ее сказки, он обездвижен ниже пояса, лишен мужской силы. Надо отдать должное ее сверхъестественной хитрости. Она так безжалостно пользовалась его величайшей слабостью, которую ему впоследствии пришлось признать — добродушием, щедростью, — его так зачаровала ее красота, что он просто не угадал ее целей. Прежде чем лишить ее девственности, заявил, что на всем белом свете нет ни одной честной женщины; подозревал, что на том и основаны ее чары. А когда она его затмила, понял, что был тогда ближе к истине, чем когда-либо думал.

Шахрияр знал, что во время процессий все взоры были прикованы к Шехерезаде, ей адресовалось всеобщее обожание. Воцарившись, она все взяла под контроль, начала даже вмешиваться в государственные дела — последнее его прибежище, — молча сидя в углу на заседаниях царского двора, оказывая влияние только силой воли, и смущенные генералы, визири, управляющие, иностранные сановники жаждали произвести на нее впечатление своей чуткостью и могуществом. Унижение превратилось для царя в повседневную пытку. Переломный момент настал не под прямым воздействием царицы, а в провинциальной таверне во время очередной ночной авантюры инкогнито (по примеру Гаруна аль-Рашида, хоть и не со столь благородными побуждениями, как забота о благополучии населения). Там он услышал, как пьяный пильщик расхваливал свою дочь: «Глаза, как у царицы! — хвастался он. — Походка царицына! Даже царицына мудрость!» «Помолимся, — сухо вставил его собутыльник с ворчливым согласием, — чтоб на царя твоя дочь ничем не походила».

Шахрияр растолстел на патоке, кости его скривились, как перегруженные строительные леса, тело навсегда пропахло свиным салом и чесноком, принимавшимся в качестве противоядия. Любовное искусство исчезло, что он и сам признавал, и Шехерезада давным-давно, еще до полного отказа в услугах, начала откровенно зевать во время соития. Разумеется, он утешался с другими, но само ее присутствие поблизости постоянно мешало: в каждом драгоценном украшении в спальне виделся ее насмешливый взгляд, в сморщенной коже каждой нимфы чувствовалось ее неодобрение, в каждой капле пота наложницы ощущалось ее отвращение. Когда она отправлялась в Тибет на все лето, он трижды праздновал полную свободу, а больше таких случаев почти не выпадало, только мельком во сне, когда он узнавал о ее мимолетной измене. В решающий момент жизни на его пало проклятие — он застал первую жену в объятиях мужчины, бывшего физически сильнее него, что разожгло в нем сексуальную фантазию. Он частенько мечтал поймать за этим делом Шехерезаду ради собственного оправдания или мучительной жалости к самому себе. Хитро ввел во дворец статных рабов, одного с причиндалами величиной с телячью ногу, и не один час провел в стенной нише, подглядывая в глазок. А она, словно прочтя его мысли, из чистого презрения воздерживалась от удовлетворения ненасытного плотского аппетита. Одно время он забавлялся мыслью, будто она, как греческая поэтесса Сапфо с острова Лесбос, предпочитала женщин. Но в глубине души знал, что не будет полноценным мужчиной, пока она жива.