Кровавые скалы - Джеймс Джексон Страница 43

— Когда это произойдет, решать мне.

— Ты полагаешь, что я, убивший столь многих, столь часто смотревший в глаза смерти, испугаюсь твоего клинка?

— Тебе известно, кто я?

— Язычник.

Среди турецких командиров раздался возглас удивления, и все они задрожали от нетерпения. Уголки глаз главнокомандующего задрожали.

— Я Мустафа-паша, предводитель Османской армии. Я заставлю тебя повиноваться, неверный.

— Ты меня не тронешь.

— Храбрый глупец. Я разукрашу тебя так, как тебе и не снилось.

— Самые страшные пытки не тревожат меня. Вам никогда не захватить другие форты, не вырвать сердце нашего ордена.

— Я завладею ими так же, как и твоим сердцем.

Борьба была недолгой, но омерзительной. Мустафа-паша не стал отдавать приказаний. Одним ловким ударом он рассек тело рыцаря и, просунув руку в рану, извлек наружу теплое, еще бьющееся сердце. Настал колдовской момент — кульминация неограниченной власти.

— Где теперь твоя радость, рыцарь? — Сжимая в руке сочащийся кровью орган, Мустафа-паша обернулся к своим помощникам: — Я вырву сердце у каждого, кто станет сомневаться или явит жалость.

— Мы исполним любой приказ, Мустафа-паша.

— Вселите еще больший ужас в души упрямых христиан. Принесите дерево и гвозди. Защитники Биргу должны познать цену своей безрассудной стойкости.

Позади турецкие солдаты гоняли ногами отрубленную голову и топили в чане с водой оставшегося капеллана. Им разрешили передохнуть и развлечься. Мустафа-паша повел свою клику к земляному валу, откуда открывался вид на Большую гавань, и, взойдя по ступеням, взглянул на прекрасную цель своих стремлений. Сегодня Биргу и бастион Сент-Анджело в последний раз казались столь девственными и неприступными. Он сотрет их с лица земли и, возвышаясь подобно Рамзесу, будет смотреть, как власть проклятого ордена растает в море.

Неподалеку, как и было приказано, на частокол из копий насаживали головы командиров форта. Их лица были обращены к собратьям на противоположном берегу, словно преисполненные мужества и единой стойкости. Суббота, 23 июня 1565 года — сегодня пал Сент-Эльмо. Мустафа-паша кивнул в знак одобрения. В войне жестокие поступки говорят красноречивее слов.

Из покоренного форта прибыл запыхавшийся гонец. Он стоял перед возлежащей фигурой Драгута, опасаясь приближаться и не решаясь заговорить. Даже в предсмертной агонии Меч Ислама внушал трепет. Где-то вдали в честь победы палили турецкие пушки. Здесь же не было ни радостных возгласов, ни прочих звуков, кроме тяжелого, отрывистого дыхания умирающего старика.

— Я принес вести, Драгут-реис.

Восково-серое лицо покоилось в молчании.

— Мустафа-паша приказывает мне сообщить, что Сент-Эльмо взят, над фортом реют наши стяги.

Посланец помедлил. Должно быть, ему померещилось, или в столь важную минуту разыгралось воображение, однако вестнику показалось, что корсар подал знак.

Приободрившись, он продолжил:

— Мустафа-паша будет вечно благодарен тебе за советы и наставничество, Драгут-реис. Имя твое будет почитаемо, и ты будешь назван великим слугой единого Бога и истинной веры. Слава Аллаху!

Над шелковыми покровами чуть приподнялась рука, а рот затрясся, словно силясь произнести ответ. Убывающая энергия истекла так же быстро, как и возникла. Встревоженный гонец попятился. Он исполнил приказ: вошел в этот благоухающий шатер, ставший склепом, и доставил весть о победе. Всегда прискорбно наблюдать низложенное величие, легенду, ставшую ничтожной. Плачевно. Даже слуги и рабы покинули Драгута, избрав общество живых.

Почтительно кланяясь, посланник удалился. Драгут продолжал тяжело дышать, вновь оставшись в одиночестве. Он стал еще одной боевой потерей и покоился в растянувшемся на равнине шатровом лагере, который неумолимо наполнялся жертвами битв и болезней. На сей раз в празднованиях не примут участие многие.

— Могучий Драгут. Может ли это быть тот самый великий корсар, правитель Триполи?

Низко склонившись, скрываясь в тени и прижимаясь к стене, в одеждах османского солдата стояла Мария. Она тихо говорила на итальянском наречии:

— Уничтожитель всего доброго сам уничтожен. Некоторые сочли бы это справедливым. Я бы назвала запоздалой расплатой, — Марии было что сказать, и, за неимением кинжала, она решила ранить врага словом. — Мне самой стоит убить тебя, Драгут-реис… За все те времена, когда ты нападал на наши острова и угонял в рабство мужчин, женщин и детей. За тот страх, что ты посеял среди жителей Средиземноморья, и страдания, что выпали на долю защитников Сент-Эльмо.

Она слышала доносившийся из покоренного форта шум ликовавшей турецкой армии, который, казалось, подсказывал ей нужные слова и пробуждал яростный гнев.

— Обычай благопристойных христиан учит прощать. Но я не могу простить тебе смерть моего Кристиана. Он избежал ужасов Пиратского берега, но они настигли его здесь — твои пираты, пушки, твои османские союзники, что свели его в могилу.

Осторожно и решительно Мария приблизилась к Драгуту и стала шептать ему на ухо, чтобы он не забыл ее слов и хорошо все расслышал сквозь болезненную дрему.

— Клянусь, я обрету свободу и еще увижу поражение армии сарацин. Клянусь, жизнь твоя будет забыта, а смерть — напрасна.

Меч Ислама неудержимо содрогался, лицо исказила печать гнева и отчаяния. Но этого уже не видел никто.

Они оба испугались: раб, что на мгновение съежился от страха, и Мария, спешно искавшая выход. Мужчина мог поднять тревогу, выбежать наружу с криком о помощи, заслужив благодарность хозяев и пригоршню монет. Но он стоял как вкопанный, глаза его светились умом и смотрели оценивающе, а выражение лица было непроницаемо, как у любого слуги жестоких и прихотливых турок. Мария приложила к губам палец, но незнакомец не шелохнулся и не издал ни звука. Он сжимал в руке кувшин с камфорным маслом, а его сгорбленное тело преграждало путь. Кроме прохода под навесом, иного выхода из шатра не было.

— Я тоже пленница, — прошептала Мария.

— Лишь на мгновение я принял вас за новобранца, — ответил раб по-итальянски с легким акцентом; его речь выдавала образованного человека, а манеры были учтивы. — Вы избрали удачное время для побега.

— Позади меня остался мертвецки пьяный стражник, которого я связала тем, что подвернулось под руку, а впереди еще целый лагерь.

— Есть возможность пройти и его.

— Вы меня не обманете?

— Я из Армении. Я не служу магометанам по собственной воле и не считаю счастливыми те дни, что провожу в их обществе.

— Тогда пойдемте со мной. Рыцари защитят вас.

Раб покачал головой:

— Здесь я наполняю лампы, иногда меня бьют. Я слишком стар и труслив, чтобы обменять такую жизнь на испытание огнем пушек и аркебуз.