Внучка алхимика - Лариса Шкатула Страница 40

Если бы, да кабы… Как говаривала её нянька, во рту выросли бы грибы. Стоит ли теперь размышлять о том, чего нельзя исправить? Но это только сказать легко: не думай об этом, не терзай себя понапрасну, а на деле, как заставить свои мысли бежать в другом направлении? Да и в каком?

Между тем, доктор отправил свою помощницу Гретхен в дом Астаховых известить княгиню, что дочь её нашлась. А заодно и взять кое-что из вещей Софьи Николаевны. Конечно, она могла бы пользоваться и тем мужским костюмом, в котором пришла, но Мартин Людвигович полагал, что лицезреть дочь в таком виде – лишнее расстройство для княгини.

– Софья Николаевна! – голос доктора вывел её из задумчивости. Гретхен говорит, что брат прислал за вами карету.

Ах, да, карета! Теперь у Астаховых есть своя карета с гербом, как и положено князьям. Только век бы ей той кареты не видать. Все это проклятое богатство! Софья как чувствовало, что не принесет оно им счастья… Ну вот, теперь она винит в своих бедах нежданное богатство. Княжна вдруг ни с того, ни с сего вспомнила присказку кухарки Груши: за глупость бог простит, а за дурость бьют!

Ежели бы Соня всего лишь подумала, рассудила, что к чему. Дмитрий Алексеевич Воронцов и раньше был к ней неравнодушен, чего скрывать. Она прекрасно это видела, а то, что притворялась непонимающей, то лишь потому, что её чувства графа не волновали… Воронцов сам ей в том помогал, стараясь скрыть свою страсть под разными шуточками и проделками в духе Арлекино. Ей оставалось лишь изображать вид обиженный или презрительный. В зависимости от тяжести его провинности. Понятное дело, ничем хорошим это не могло кончиться.

Княжна переоделась в платье, привезенное Гретхен, и не протестовала, когда та помогала ей одеваться – руки Сони и теперь ещё плохо слушались свою хозяйку, и временами на неё накатывала какая-то мутная слабость. Как если бы её разбудили посреди крепкого сна и она никак не могла прийти в себя.

Мария Владиславна лежала в кровати и при виде Софьи лишь сделала слабое движение рукой.

– Доченька!

Верная Агриппина тут же приподняла голову госпожи, чтобы та могла получше разглядеть свое дитя.

Соня упала перед кроватью матери на колени и разрыдалась. И оттого, что кончился наконец её кошмар, и оттого, что её жизнь тоже кончилась – она уже не представляла себе, как можно жить без любви, без Леонида, а он теперь потерян для неё навсегда… И от жалости к матери, которая так тяжело перенесла случившееся.

– Знаешь, Сонюшка, – сказала княгиня слабым голосом, – Дмитрий Алексеевич сегодня умер.

Это были вовсе не те слова, что Соня ждала от своей матери, потому, услышав их, она даже растерялась. Значит, маменька слегла не оттого, что пропала её дочь, а оттого, что умер опозоривший её Воронцов?! Но лицо княгини выражало такое горе, что Соня сочла нужным вежливо поинтересоваться:

– Разве он чем-нибудь болел? От чего иначе ему умереть?

Княгиня тяжело вздохнула и проговорила:

– Мадам Григорьева была у меня недавно, поведала. Убили его на дуэли. Нынче рано утром.

– Кто убил? – спросила Соня, внутренне холодея.

– Ты догадываешься, кто, – каким-то новым движением, по-старушечьи, покачала головой Мария Владиславна. – Конечно, он поступил, как порядочный человек, защищал твое доброе имя, и я не должна так говорить, но мне жалко Дмитрия…

– Разумовский защищал мое доброе имя или свое? – уточнила Соня скорее для себя; теперь она отчетливо поняла, что появление в той злосчастной комнате графа Разумовского ей вовсе не привиделось.

Значит, он спокойно ушел и оставил её в лапах похитителя, возможно, насильника, думая… Он думал вовсе не о ней, Соне, а о себе, таком обманутом и несчастном. Он даже не попытался выяснить, что случилось на самом деле!

– Тебе виднее, доченька, – с трудом вымолвила Мария Владиславна, Разумовские – известные гордецы…

– Что ещё сказала мадам Григорьева? – нарочито равнодушно спросила Соня.

– Схлестнулись, мол, два жеребца на узкой дорожке. Никто не захотел уступить.

– И все? – в какой-то момент Соне стало казаться, что речь идет не о ней, а о какой-то посторонней женщине. Неужели так расценил это Петербург?

– А что ещё нужно, всем все понятно, – княгиня грустно улыбнулась, и только теперь Соня заметила, как много появилось седины в её волосах. Дмитрий Алексеевич, чего теперь скрывать, давно любил тебя, вот и наделал глупостей. Никак все не мог осмелиться, "Мраморной деве" о своих чувствах поведать…

– Так вы все знали? – изумилась Соня. – И о Мраморной деве? А я впервые об этом от Разумовского услышала.

– Все, да не все. Какая мать свое дитя оградить от дурных наветов не попытается?.. Я вот подумала, что Дмитрий тебя домой к себе повез. Твоему брату о том сказала. Кто ж мог знать, что он тебя в другом доме спрячет? Николушка с приставом ходил, весь дом Воронцова вверх дном перевернули, а никого не нашли…

Княгиня беспокойно завозилась на своем высоком ложе.

– Он тебе, Сонюшка, ничего плохого не сделал, Дмитрий-то?

– Снотворного давал много. Мартин Людвигович желудок мне очищал. А так – больше ничего. Мое девичество при мне осталось…

– Сдержал слово, значит?

– Какое слово?!

В самом деле, что такого граф мог княгине обещать? Что похитить, похитит, а лишать невинности не будет? Соня никак не могла попасть в тон разговора с матерью. Никогда прежде Мария Владиславна не была столь медлительной и даже будто равнодушной. У её дочери расстроилась свадьба, негодяй Воронцов опозорил её на весь Петербург, а маменька, точно агнец на заклании, лишь головой кивает…

– Умираю я, Сонюшка, – наконец ответила княгиня на безмолвный вопрос дочери. – Потому и кажусь на себя непохожей.

Наверное, если бы сейчас в доме грянул гром, Соня так бы не испугалась.

– Нет, маменька, не может этого быть! Даже и не думайте! – едва ли не закричала она. – С чего бы вам умирать? Николя женился. Мы разбогатели. Со мной ничего не случилось…

– Устала я, – вздохнула, не дослушав, Мария Владиславна. – Уже на свадьбе Николушки поняла – что-то со мной творится. Раньше о таком и мечтать боялась, а тут – ровно и не рада. Улыбалась, конечно, как положено, поздравления принимала, а сердце словно оледенело. И на другой день мне во сне ваш батюшка приснился. Будто пришел он в дом, стоит у порога и рукой этак машет, к себе зовет: "Пойдем, – говорит, Машенька. Будет! Детей пристроила, – тогда ведь у тебя все ладно гляделось, – пора и на покой!" Теперь вот лежу и чувствую, как жизнь из меня будто тонкой струйкой утекает. Значит, взаправду пора пришла…

– А как же я? – всхлипнула Соня, как-то разом поверив в слова матери.

У изножья кровати княгини давилась рыданиями Агриппина – очевидно, хозяйка запретила ей издать хоть один звук, и теперь бедная горничная кусала губы в попытке удержать рвущийся с них крик.