Ацтек. Том 2. Поверженные боги - Гэри Дженнингс Страница 4

Это произошло только на следующий день, и к тому времени я уже уложил свою торбу в лодку и отплыл от берега на середину бухты. Сквозь топаз было видно, как злобно тлеющая лава распространялась и ползла через пляж, чуть ли не по всему побережью подступая к линии воды. Из-за дыма и пара рассмотреть что-либо в глубине суши было трудно, однако пробивавшиеся сквозь заволокшее берег марево розоватые, а порой и еще более яркие желтые вспышки ясно говорили о том, что недра Миктлана все еще извергают свою ярость сквозь жерло горы Цеборуко.

Потом волнистая, бугрящаяся и светящаяся красная грязь на берегу словно бы подобралась для броска и устремилась в океан. В предыдущие дни, когда расплавленный камень встречался с холодной речной водой, при этом раздавался звук, походивший на почти человеческий зубовный скрежет, а затем — шипящий выдох.

Здесь, на побережье, прозвучал громоподобный рев внезапно ощутившего боль, потрясенного и взбешенного бога. Рев этот сложился из двух звуков: их издали неожиданно вскипевший океан и лава, охладившаяся и затвердевшая столь стремительно, что каменный монолит вдоль всего переднего края растрескался и превратился в осколки. Пар взметнулся ввысь подобно облачному утесу, и меня, хоть я находился очень далеко, обдало дождем мельчайших горячих брызг. Акали швырнуло назад, да так резко, что я едва не вывалился за борт. Мне пришлось бросить весло и вцепиться руками в деревянные борта. Лодка, получив толчок, стремительно скользила прочь от берега, увлекаемая волнами, взметнувшимися от внезапно вторгшейся в море враждебной стихии. Потом, оправившись, океан снова устремился к берегу, но расплавленная лава все еще продолжала свое наступление. Грохот не умолкал, облако пара поднималось ввысь, словно силясь достичь небес, где и подобает пребывать облакам. Атака негодующего океана была отбита, и он снова отхлынул. Бог знает сколько раз (от толчков и качки голова моя пошла кругом, так что ни о каком счете не могло быть и речи) вся вода накатывала на сушу, отступала и набегала снова. Но даже в этой безумной круговерти я осознавал, что каждый такой бросок относил меня в открытое море дальше, чем возвращал очередной прилив. Вода вокруг моего каноэ бурлила и клокотала, как в котле, а рыбы и прочие морские твари во множестве всплывали на поверхность, причем преимущественно кверху брюхом.

Уже наступил вечер, а мое суденышко все так и продолжало движение туда-сюда: на три волны его относило в море, а на одну возвращало обратно к берегу. И лишь на закате до меня вдруг дошло, что я нахожусь как раз посередине, между двумя краями горловины бухты, причем расстояние до обоих оказалось слишком велико, чтобы можно было надеяться добраться туда вплавь. Ну а дальше, за пределами бухты, расстилался безбрежный океан. Мне не осталось ничего другого, кроме как выловить из воды и побросать на дно акали всех дохлых рыб, находившихся в пределах досягаемости, после чего лечь, подложив под голову свою промокшую торбу, и заснуть.

Когда я пробудился на следующее утро, мне вполне могло бы показаться, что вчерашнее буйство стихии было всего лишь сном, если бы мой акали по-прежнему не покачивался на волнах, причем так далеко от берега, что мне удавалось лишь смутно различить зубчатый профиль голубеющих гор. В ясном небе, однако, поднималось солнце, тучи дыма и пепла больше не затягивали горизонт, и среди отдаленных гор не угадывалось ни одной похожей на изрыгающий пламя вулкан Цеборуко.

Океан был спокоен, как мое родное озеро Шалтокан в летний день. Используя топаз, я устремил свой взгляд в направлении суши, к горизонту, и постарался запечатлеть увиденное в памяти. Потом, закрыв на несколько мгновений глаза и снова открыв их, я постарался сравнить то, что видел теперь, с увиденным несколько мгновений назад. Проделав так несколько раз, я понял, что мой акали подхватило океанское течение, которое сносит меня на север, причем, что хуже всего, в противоположную берегу сторону.

Я попытался развернуть каноэ, гребя руками, но быстро бросил эти попытки. И вдруг только что спокойная вода забурлила, и лодка ощутила столь сильный толчок, что закачалась. Выглянув за борт, я увидел на твердом красном дереве глубокую вмятину, а также разрезавший воду неподалеку, похожий на продолговатый кожаный боевой щит, вертикально торчавший плавник. Обладатель этого плавника, прежде чем скрыться, сделал два или три круга вокруг моего каноэ, после чего у меня отпало всякое желание высовываться за борт.

«Ну что ж, — подумалось мне, — в конце концов, я избежал угрозы со стороны вулкана и теперь могу опасаться лишь возможности утонуть или быть съеденным какой-нибудь морской тварью». Я вспомнил о Кецалькоатле, давнем правителе тольтеков, который вот точно так же, в одиночку, уплыл в океан, благодаря чему сделался любимейшим из всех богов. Это единственный бог, которым восхищаются самые разные, живущие далеко друг от друга народы, у которых, помимо этого, нет между собой ничего общего. Правда, мне пришлось вспомнить и о том, что его провожала толпа собравшихся на берегу рыдающих почитателей, которые потом и разнесли повсюду весть о том, что отныне Кецалькоатля-человека следует почитать как Кецалькоатля-бога. Меня в отличие от него никто не провожал, ни один человек вообще не знал о моем отплытии, а следовательно, представлялось маловероятным, чтобы в случае невозвращения я был провозглашен богом. Ну а раз эта возможность отпадала, то следовало сделать все возможное, чтобы подольше оставаться человеком. Живым человеком.

На дне моей лодки лежали двадцать две рыбины, десять из которых абсолютно точно были съедобными. Я почистил парочку рыбин своим ножом и съел их в сыром виде. Впрочем, они были не такими уж и сырыми, поскольку слегка отварились в согретой вулканом воде позади бухты. Двенадцать сомнительных рыбин я нарезал ломтиками, а потом, достав из котомки миску, выжал их, как тряпки, чтобы выдавить из рыб всю влагу, до последней капли. Затем спрятал миску с этим «соком» и восемью оставшимися съедобными рыбинами под котомку, подальше от прямых лучей солнца.

Благодаря этому назавтра я смог съесть еще две относительно свежие рыбины, но вот на третий день мне уже пришлось буквально впихивать в себя еду по кусочкам, причем кусочки эти глотать, не прожевывая. Ну а последние четыре рыбины я был вынужден выбросить за борт, после чего мне осталось лишь увлажнять болезненно трескавшиеся губы рыбным соком из миски.

Точно не скажу когда, но, кажется, на третий день плавания за восточным горизонтом скрылся последний видимый пик Сего Мира. Течение отнесло меня в море настолько далеко, что суша полностью пропала из виду. Со мной в жизни не случалось ничего подобного. Я задумался, не может ли меня в конце концов отнести к острову Женщин, о котором я слышал от многих сказителей, хотя никто из них и не утверждал, что побывал там лично. Согласно легендам, жили там одни только женщины — нырялыцицы, добывавшие жемчуг из устричных сердец. Лишь раз в году на этот остров приплывали на лодках с материка мужчины, которые обменивали ткани и иные товары на жемчуг, а заодно совокуплялись с хозяйками острова. Из всех младенцев, появлявшихся позднее на свет в результате этих недолговечных союзов, островитянки оставляли в живых лишь девочек, мальчиков же топили. Так, во всяком случае, гласили легенды.