Паруса смерти - Михаил Попов Страница 4

Огюстен-Антуан Hay тоже в эти годы не топтался на месте, он женился и родил троих сыновей — Ксавье, Жана-Давида и Дидье; прикупил еще две мельницы и большой кусок заливного луга у разорившегося, полусумасшедшего дворянина, посвятившего всю свою жизнь алхимической лаборатории в подвале полуразвалившегося замка. На этот замок рачительный инвалид посматривал с таким же вожделением, как Людовик XIII — на правый берег Рейна. И с таким же примерно результатом. Король решил передоверить завоевание раздробленных германских земель своему преемнику. Огюстен-Антуан хранил в душе убеждение, что кому-нибудь из его сыновей удастся прибрать к рукам рассадник богопротивных измышлений и место постановки подозрительных опытов.

Больше других радовал отца его первенец — Ксавье. Большой, добродушный, трудолюбивый, он очень быстро сделался помощником отца во всех его хозяйственных делах. Ему было всего двенадцать лет, а Огюстен-Антуан мог доверить ему расчеты с сезонными рабочими на виноградниках или другие столь же непростые дела, требующие и твердости, и сметки, и знания счета. Ксавье рос увальнем, но увальнем обаятельным. Ему не было чуждо и чувство справедливости: свою огромную физическую силу он никогда не применял по пустякам и не пытался ею бравировать. Отец и мать (рано умершая и тем самым оказавшаяся за пределами нашей истории) не могли на него нарадоваться.

— Имея всего одну ногу, но при этом имея такого сына, я крепко стою на земле, — любил говаривать папаша Огюстен.

Любили Ксавье не только родственники, но и соседи, он никому не отказывал в помощи, не кичился зажиточностью своего хозяйства перед бедняками, умел пошутить и развеселить всех, когда это было необходимо.

Зато с третьим сыном, Дидье, мельнику Hay не повезло. Уродился он тщедушным и болезненным, рос замкнутым и мечтательным ребенком. Сердце у него было доброе и нрав кроткий, но не радовало это боевого ветерана, никак он не мог взять в разумение, почему от него, столь могучего растения, родился такой нежизнеспособный росток.

Дидье рано потянулся к грамоте, книгочейству, и поначалу это родителями приветствовалось. «Сделаю из него судейского», — думал папаша Огюстен, ему приходилось видеть, как люди, преуспевшие на ниве научной, добивались больших успехов и в жизни. Но очень скоро стали посещать душу мельника сомнения — на правильном ли пути находится его младший сынок. Тропинка, по которой он шел к вершинам образованности, начала осторожно поворачивать в сторону алхимического логова в запущенном замке барона Латур-Бридона.

Мальчик проводил в обиталище барона все больше и больше времени и от каких-либо обязанностей по дому отказался наотрез. Родовитый алхимик взял его под защиту. В те времена даже очень богатому мельнику трудно было тягаться с дворянином, пусть даже почти разорившимся. После судебного разбирательства было принято решение, которое барон расценил как соломоново, а Огюстен-Антуан Hay — как издевательство над идеей правосудия: юноша по имени Дидье Hay был отдал в услужение барону Латур-Бридону за шесть экю в год.

Судебная тяжба поглотила довольно много времени, огромное количество денег и все внимание папаши Огюстена. Ввиду этого его средний сын Жан-Давид начисто выпал из поля зрения. К тому же к. концу процесса по поводу Дидье скончалась мадам Hay, так что быстро подраставший Жан-Давид был полностью предоставлен в свое собственное распоряжение. Он рос воистину средним братом. Во всех отношениях он располагался как бы посередине между Ксавье и Дидье. Осанкой и силой он походил на старшего брата, задумчивостью и погруженностью в себя — на младшего. Он не отказывался от работы по дому и хозяйству, как Дидье, но и не отдавался делу с таким жаром и интересом, как Ксавье. Не избегал веселых компаний и девушек, как ученик алхимика, но и не становился душою общества и всеобщим любимцем, как наследник мельника. Он жил, не обращая на себя особого внимания, при этом всегда мог за себя постоять. Он старался избегать ситуаций сомнительных и опасных, но не стал бы предостерегать другого, видя, что он стоит на краю гибели.

Трудно сказать, как сложилась бы его жизнь, когда бы не…

Впрочем, все по порядку.

Жан-Давид влюбился.

Ее звали Люсиль.

Дочь виноградаря. Высокая, белотелая, русоволосая. Может быть, именно своей белотелостью и цветом волос она поразила воображение девятнадцатилетнего мельника. Ревьерские красавицы по большей части были жгуче черноволосы, со смуглой кожей.

Ничего сверхъестественного в том, что дочь виноградаря понравилась сыну мельника, нет. Ситуация эта должна была бы разрешиться очень просто — свадьбой ко всеобщему удовольствию. Все осложнилось тем, что дочь виноградаря понравилась не одному сыну мельника, а сразу двоим. Ксавье тоже оценил и цвет ее волос, и необычайную белизну кожи.

Люсиль выбирала недолго. Она выбрала Ксавье. Всем окружающим показалось, что она сделала правильный выбор. Да, Жан-Давид парень статный, неглупый, но не может он все-таки идти ни в какое сравнение со своим старшим братом.

Средний брат, изменив своей обычной манере поведения, не стал скрывать, что его не устраивает такой поворот событий. Возвышенная, одухотворенная любовь в его сердце стала переплавляться в угрюмую страсть. Он вел себя вызывающе по отношению к Ксавье и терроризировал Люсиль грязными намеками и предложениями.

Ксавье пытался его образумить, несколько раз пытался с ним поговорить, но очень быстро понял, что разговаривать с ним бесполезно. Ссоры продолжались, во время одной из них Жан-Давид схватился за нож, и, если бы Ксавье оказался чуть менее расторопным, дочь виноградаря могла бы овдоветь, так и не побывав замужем.

После этой истории стало ясно: необходимо что-то предпринять, чтобы не довести дело до трагедии. На семейном совете решено было отправить Жана-Давида «в ссылку»: имелась в виду самая отдаленная из мельниц, принадлежавшая семейству Hay. Жан-Давид не стал возражать, могло даже показаться, что он раскаивается в совершенном.

Место «ссылки» располагалось на берегу небольшого живописного ручья и представляло собой массивное строение, сложенное из деревянных брусьев и каменных валунов, лет ему было не меньше ста, поэтому кладка поросла угрюмым мхом. Берега ручья сплошь были в ивовых зарослях; много таинственных и тенистых уголков имелось в окрестностях мельницы. Был ли романтиком Жан-Давид? Если был хотя бы отчасти, то он должен бы наслаждаться окружающей обстановкой и одиночеством. Романтизм часто идет рука об руку с мизантропией. Человек, не любящий людей, как правило, бывает рад возможности как можно реже встречаться с представителями рода человеческого.

На свадьбу своего брата Жан-Давид, естественно, не явился. Во-первых, потому, что не был приглашен, во-вторых, потому, что сам этого не хотел. Мало-помалу о нем стали забывать, не напрочь, конечно, просто его образ удалился с первого плана семейной жизни и бродил как призрак по отдаленным окрестностям.

Работы у ссыльного было немного. Далеко не каждый мешок пшеницы мечтал попасть на жернова его мельницы. Одни крестьяне боялись непредсказуемого нрава владельца, другие не столько боялись молодого мельника, сколько не любили. Кроме того, добираться к нему было далековато. Сверх этого сам Жан-Давид не способствовал своей популярности тем, что ломил за помол несусветную цену. В такой ситуации легко себе представить, как много у него было свободного времени. Часть его он тратил на охоту, часть — на рыбалку, но львиную долю проводил в «Синем петухе» — большой харчевне, стоявшей на пересечении дороги, ведущей в Ревьер, с Большой Лионской дорогой.