Любовь и война. Великая сага. Книга 2 - Джон Джейкс Страница 37

«Наш Рим», – называли его коренные жители.

В юности миссис Джеймс Хантун больше предпочитала изучать молодых людей, чем историю старых городов, и все-таки даже небольшого количества с таким трудом втиснутых в нее знаний хватало, чтобы относиться к подобному сравнению просто как к очередному подтверждению виргинской надменности. Эта надменность насквозь пропитывала Ричмонд и воздвигала барьер между коренными жителями и теми, кто приезжал из других штатов. На первом же частном приеме, куда Эштон и ее мужа пригласили, как она сама считала, только для того, чтобы проверить их персоны и родословные, одна седовласая дама, по виду явно очень важная особа, услышала, как она с раздражением заметила, что совершенно не понимает характера виргинцев.

– Это потому, – сказала ей дама, одарив Эштон ледяной улыбкой, – что мы и не янки, и не южане – Югом мы обычно называем те штаты, где живет слишком много этих вульгарных хлопковых плантаторов. Мы – виргинцы, и это слово говорит само за себя. – Выставив напоказ ее невежество, важная особа уплыла прочь.

Кипя от ярости, Эштон подумала, что ничего более отвратительного на этом вечере с ней уже не произойдет, но она ошибалась. Супруга Джеймса Честната Мэри, южнокаролинка с весьма ядовитым языком и теплым местом в ближайшем окружении миссис Дэвис, поприветствовала ее по имени, но даже не остановилась, чтобы поговорить. Эштон испугалась, что сплетня о ее связи с Форбсом Ламоттом и покушении на Билли Хазарда последовала за Хантунами в Виргинию.

Таким образом, в тот вечер она провалила сразу два испытания. Но наверняка впереди ждали и другие, и Эштон была полна решимости одержать победу. Несмотря на то что ничего, кроме презрения к этим высокородным джентльменам из правительства и их надутым женам, заправлявшим в местном обществе, она не испытывала, эти люди обладали властью, а ничто так не притягивало Эштон, как власть.

Как и Вечный город, «наш Рим» тоже стоял на холмах, только вот размерами, конечно, сильно уступал итальянскому. Даже притом, что в последнее время сюда хлынули толпы желающих найти место при новом правительстве, чиновники всех мастей и просто всякий сброд, население Ричмонда лишь немногим превышало сорок тысяч человек. Был здесь и свой Тибр – река Джеймс, которая текла сначала на юг, а потом сворачивала на восток, к Атлантике; только вот воздух на Капитолийском холме наверняка наполняли более приятные запахи, чем запах табака. Ричмонд же был буквально пропитан им, и во всем городе пахло как на табачном складе.

Первоначально столицей Конфедерации был объявлен Монтгомери, однако пробыл он в этой роли всего полтора месяца, после чего конгресс проголосовал за переезд в Виргинию, хотя и не единогласно. Противники перевода столицы в Ричмонд утверждали, что он расположен слишком близко к артиллерийским батареям янки, но большинство настояло на своем, главным образом напирая на то, что город представляет собой важный транспортный и оборонный узел, поэтому его необходимо защищать в любом случае – переедет туда правительство или нет.

Те, кто давно жил в Ричмонде, с гордостью говорили о красивых старинных домах и соборах, но никогда не упоминали о районах, битком набитых салунами. Они хвастались семьями с благородными предками, но словно не замечали, что по темным улочкам вокруг площади Капитолия бродит множество падших существ обоих полов, предлагая себя за гроши. Женщины – все сплошь с тяжелой судьбой и уже немолодые – приехали в Ричмонд, как уверяла молва, из Балтимора или даже из Нью-Йорка в поисках тех возможностей, которые могла предоставить столица во время войны. А уж из каких канав вылезали мужчины, промышлявшие тем же ремеслом, один Бог ведал.

Всё как в Риме – с готами из Каролины и алабамскими гуннами, проникшими за древние стены. Даже на президента, пока еще только условного, не утвержденного на свой единственный шестилетний срок, здесь смотрели как на деревенщину с берегов Миссисипи. Вдобавок ему еще не повезло родиться в Кентукки – том же самом штате, что подарил миру Эйба Линкольна, это крайнее воплощение вульгарности и убожества.

Хотя Эштон и радовалась, что оказалась там, где теперь была сосредоточена вся власть нового государства, она не чувствовала себя счастливой. Ее муж, прекрасный юрист и ярый сторонник сецессии, не смог найти себе более престижной должности, чем место какого-то ничтожного служащего при одном из заместителей министра финансов. Это лишний раз показывало, с каким презрением правительство относилось к южнокаролинцам. Только очень немногим выходцам из пальмового штата удалось получить высокие посты, остальные же оказались чересчур радикальными. Даже министр финансов Меммингер, который был единственным исключением, и тот родился не в Каролине. Он появился на свет в герцогстве Вюртемберг, в семье простого немецкого солдата, который погиб вскоре после рождения сына. Мать увезла его к родственникам в Чарльстон и там тоже через несколько лет умерла; мальчик стал полным сиротой и был отдан в приют. Так вот Меммингера никогда не относили к числу так называемых пожирателей огня, и он был единственным каролинцем, которого Джефф Дэвис не считал опасным. Это было оскорбительно.

Раздражало Эштон и то, что им приходилось ютиться в единственной, хоть и большой комнате в одном из пансионов в районе Мэйн-стрит, которые теперь появлялись как грибы после дождя. Разумеется, Эштон не сомневалась, что это жилье временное и когда-нибудь они найдут более подходящую квартиру, но само ожидание бесило ее, тем более что она была вынуждена спать в одной кровати с мужем. Редкие моменты их близости, которые она допускала, только когда хотела что-нибудь заполучить от мужа, всегда оставляли ее неудовлетворенной, и она с отвращением позволяла Джеймсу терзать ее тело, презирая его за неуклюжесть и мужское бессилие.