Пепел и снег - Сергей Зайцев Страница 36

Наши герои, не имевшие достаточной хирургической практики, использовались, как говорится, на подхвате. Но очень скоро они столь преуспели, что получили относительную самостоятельность. Оперировали то Либих, то Александр Модестович; у Черевичника действительно были сильные руки, и он оказался незаменимым помощником, когда требовалось остановить кровотечение или же в продолжение часа-двух удерживать на операционном столе страдающего от боли, мечущегося раненого. Работали весь этот день и целую ночь. Поток раненых прекратился лишь к четырём часам утра. У Либиха и Александра Модестовича, выстоявших у стола шестнадцать часов кряду, подкашивались ноги; Черевичник был повыносливее, он даже похвалил бодро: «Вот, поработали!..». Правда, Александр Модестович не понял, кого похвалил Черевичник, — их, лекарей, или русские полки Витгенштейна. Но думать об этом не стал, поскольку все мысли его сводились к тому, как бы поскорее добраться до постели. Хирург, который давеча приходил за ними, не мог не высказать им своего удовольствия и сердечно благодарил за оказанную помощь, при этом не замечал царапин на лице у Александра Модестовича; более того, он сказал Александру Модестовичу, что если у того возникнут какие-либо просьбы, пусть он без стеснения обратится сегодня же днём в канцелярию, и снабдил его рекомендательной запиской. На этом расстались.

Прав был Либих, когда говорил, что и дурное начало можно подвести к доброму концу. Уже к полудню отдохнувший Александр Модестович явился в канцелярию, чтобы просить подорожную до Нового Быхова. Того ради сочинил сказочку об Имяреке, двоюродном брате, который якобы служил в польской кавалерии и который мог составить ему покровительство при приёме на службу. Служить же Александр Модестович «хотел» непременно под началом Понятовского. Чиновник канцелярии высоко оценил патриотический порыв юного «шляхтича» и выписал ему проездное свидетельство аж до самого Смоленска. Видя недоумевающее лицо Александра Модестовича, чиновник улыбнулся и заверил, что пока тот доберётся до Смоленска, город в обязательном порядке будет взят — для доблестных войск Бонапарта это вопрос одного-двух дней; там молодой человек и встретит своего кузена. Это был весьма расторопный и, как оказалось, удачливый в прогнозах чиновник.

Через каких-нибудь полчаса Александр Модестович и Черевичник уже прощались с Либихом. В качестве напутствия старый лекарь сказал:

— Много в мире суеты. Лишь те дела истинно ценны, какие наполнены любовью, состраданием, милосердием. Всегда помните об этом, мой юный друг, и жизнь ваша не пройдёт впустую, даже если не исполнятся некие желания, что вы ставите сейчас превыше всего, и не откроются блага, без коих вы не мыслите свой достаток. Высшее благо — доброе сердце, и оно всегда с вами. Главный достаток — люди, которым вы помогли унять боль, — здесь Либих привлёк Александра Модестовича к своей груди и совеем по-отечески прослезился. — Ну, полно, идите!

Уже вдогонку Яков Иванович крикнул:

— И поразмыслите на досуге о преимуществах гомеопатии...

Александр Модестович поразмыслил и решил, что господин Либих счастливый человек, коли и в такие трудные времена — времена безраздельного царствования на полях брани госпожи Хирургии — остаётся верен своему вчерашнему пристрастию, столь сомнительному, сколь и малоизученному.

Лошадей, за которых всё это время очень беспокоились, нашли неподалёку от того места, где оставили, — может, в сотне саженей ниже по овражку. По некоторым признакам обнаружилось, что ночами к лошадям подбирались волки. Черевичник приметил опытным оком: кустарники помяты, стало быть, лошади искали в них убежища, а на стволе старой ольхи углядел припечатанный ударом копыта клок волчьей шерсти, — верно, не поздоровилось здесь серому брату; видел и след волка на дне ключика.

Перекрестился Черевичник: обошлось!..

Ехали уже не таясь — по тракту; переговаривались громко. Думали, придётся у каждого верстового столба предъявлять подорожную да объяснять про несуществующего двоюродного брата. Но, слава Богу, до них никому не было дела. Сновали мимо курьеры; скрипели, катились на восток обозы с фуражом, провиантом, амуницией; шли всё новые и новые, ещё даже не бывавшие в сражениях, не нюхавшие пороха войска. А за войсками — кого только не было! — двигалось целое сонмище переселенцев разных званий и мастей, переселенцев, уверовавших в то, что завоевания Бонапарта теперь уж насовсем поделят мир, и прекрасные миртовые рощи достанутся избранным, а пустыни — презренным побеждённым; это было сонмище проходимцев и плутов, почитающих себя за избранных и влекомых надеждой, что при окончательном разделе французский император, любимец судьбы, не обнесёт их щедрой рукой, ибо даровать он будет тем, кого увидит подле себя, а не тем, кто в столь решающее время отсиживается дома; это были стаи мошенников, движимых соблазном примазаться к чужой славе, вкусить от Марсового пиршественного стола и лукавое чело своё украсить лавром. Вот в это скопище искателей приключений и поживы и попали Александр Модестович с Черевичником. И не мудрено, что никто не спрашивал их историю. Здесь у каждого была наготове своя история, а чересчур любопытных было принято отваживать кинжалом.

Деревни обочь тракта, издалека такие обжитые, уютные, утопающие в садах, вблизи выглядели, как по время чумы: ни дымок не взовьётся, не взлает собака, не прокричит петух. Заворачивали в некоторые в надежде разжиться овсом, купить хлеба. Но понапрасну! Дома стояли пустые, дворы — разграбленные. Люди разбежались кто куда: одни ушли с беженцами, другие попрятались в окрестных лесах и на болотах. Лишь остались кое-где калеки да старцы.

В одной хатке увидели диво: древняя старуха, лет за сто, — сидит на лавке у окна, убранная, как невеста, корку хлеба в чашке масла мочит, подслеповатыми глазами настороженно всматривается в пришедших; слышно — стучат по чашке длинные жёлтые ногти, и урчит у старухи в утробе; рядом же к стене прислонена коса. Не иначе, сама смерть! Тут уж не только Черевичник крест сотворил... Может, что и разглядела старуха, — рассмеялась-раскаркалась, подвинула к себе косу и давай снова стучать ногтями, коркой тыкать в масло.

Александр Модестович с Черевичником бросились вон и, не мешкая, вернулись бы на тракт, но их привлёк какой-то непонятный звук: не то мычание, не то стон. Заглянули в хлев, а там другое диво: дюжий мужичина в одном исподнем, босой, с кляпом во рту, скрученный сыромятными ремнями, лежит на большой дубовой плахе, а козёл с жёлтыми безумными глазами дьявола, старый и вонючий, со спутанной репьями бородой с величайшим наслаждением жжёт ему пятки и, блаженно зажмуриваясь, трётся мордой о его лодыжки... Мужичина от такой пытки очень выразительно вращал глазищами, и стонал, и мычал, и, обливаясь потом, пытался освободиться от ремней, и сучил спутанными ногами, и дёргался всем телом, дабы отогнать от себя гнусного истязателя, — но тщетно; как он ни изощрялся, козлу всё было нипочём, козёл, как будто одурманенный, вновь и вновь облизывал несчастному стопы... Александру Модестовичу стало несколько понятнее это представление, когда он, войдя в хлев, увидел плошку с солью на перегородке возле мужика, — солью, вероятно, и были натёрты пятки этого человека. Не долго думая, козла отогнали, развязали ремни, помогли мужику подняться. А когда избавили его от кляпа, он немало удивил наших героев тем, что заговорил по-французски: