Кораблекрушение «Джонатана» - Жюль Верн Страница 36

Хальг почтительно выслушал своего наставника и собирался ему ответить, как вдруг собака Зол, лежавшая у ног собеседников, тихо зарычала. И тотчас же позади них кто-то позвал:

— Кау-джер!

Тот обернулся:

— А, господин Боваль!

— Он самый… Я хотел бы поговорить с вами.

— Слушаю.

Но губернатор начал не сразу. Он был явно смущен. Правда, бывший адвокат заранее приготовил свою речь, но, очутившись лицом к лицу с невозмутимым анархистом, как-то странно оробел. Все пышные фразы моментально испарились из памяти, будто он только сейчас осознал всю невероятную глупость своего поступка.

Ружье Кау-джера, лежавшее перед ним на песке, вызывало особую зависть Боваля. Ведь оно обеспечивало владельцу полное превосходство над всеми остальными! И разве не было естественным и законным, чтобы это преимущество принадлежало губернатору, то есть тому, кто представлял интересы всего общества?

— Кау-джер,— наконец решился Боваль,— известно ли вам, что меня недавно избрали губернатором Осте?

Тот иронически улыбнулся в ответ.

— Я полагаю, что первой моей обязанностью в подобных обстоятельствах является передача на службу общества личного имущества, которое может быть полезным для колонии.

Боваль умолк, ожидая одобрения собеседника, но, услышав в ответ одно молчание, заговорил снова:

— У вас имеются ружье и шлюпка. Причем то и другое лишь у вас одного. Ружье — единственное огнестрельное оружие во всей колонии, а «Уэл-Киедж» — единственная надежная лодка, на которой можно выйти в море на продолжительное время.

— И вам захотелось присвоить то и другое? Тогда возьмите сами,— спокойно сказал Кау-джер.

Адвокат сделал шаг. Собака угрожающе зарычала.

— Должен ли я расценивать это как неподчинение законному главе колонии? — спросил Фердинанд Боваль.

Во взгляде Кау-джера вспыхнул гнев. Он поднял ружье, встал и, ударив прикладом о землю, отчеканил:

— Довольно ломать комедию. Я уже сказал: возьмите у меня ружье сами.

Возбужденный поведением хозяина, Зол оскалил клыки. Боваль, испугавшись агрессивного пса, а также решительного тона и геркулесовой силы ^[66] его хозяина, счел благоразумным дальше не настаивать. Он потихоньку ретировался ^[67], бормоча под нос какие-то невнятные слова, вроде, мол, доложит обо всем случившемся совету и будут приняты надлежащие меры.

Не обращая больше внимания на «губернатора», Кау-джер повернулся к нему спиной и перевел взгляд на море. Однако Гарри Родс счел этот случай весьма знаменательным и решил сделать надлежащие выводы.

— Как вы расцениваете предложение Боваля? — спросил он.

— Как можно расценивать слова и поступки этого паяца?

— Пусть паяц,— возразил Родс,— но ведь он все-таки губернатор.

— Сам себя назначил губернатором, ведь в их поселении не наберется и полсотни колонистов.

— Достаточно и одного голоса для большинства.

Кау-джер только пожал плечами.

— Заранее прошу прощения за нескромный вопрос,— продолжал собеседник,— но скажите откровенно: вы не испытываете сожалений или угрызений совести?

— Я?

— Да, вы. Ведь никто из колонистов не знает край лучше вас. Никто не знаком с его богатством и трудностями. При этом вы обладаете умом, энергией и авторитетом, необходимыми, чтобы внушить уважение безвольным и невежественным людям. А вы остаетесь безучастным и равнодушным свидетелем их несчастий. Вместо того чтобы вести этих бедняг к победе над силами природы, вы предоставили им свободу бродить в потемках. Хотите этого или нет, но на вас ляжет ответственность за все их грядущие беды.

— Ответственность? — возмутился Кау-джер.— Да разве я был должен и не выполнил?

— Долг сильного — помогать слабому.

— А я не помогал?… Не спасал людей с «Джонатана»? Или отказывал кому-нибудь в помощи и совете?

— Вы могли сделать еще больше,— резко ответил Гарри Родс,— Всякий человек, превосходящий других по интеллекту и нравственным качествам, помимо своей воли или желания, отвечает за них. Вам следовало бы управлять событиями, а не подчиняться им. Вы были обязаны защитить и возглавить этих не приспособленных к борьбе людей.

— Лишив их свободы? — с горечью прервал его Кау-джер.

— А почему бы и нет? Ясное дело, для хороших людей достаточно убеждения. Но ведь отдельные личности уступают только принуждению — закону и силе.

— Я никогда не применю ни того, ни другого! — пылко воскликнул Кау-джер.

Помолчав, он снова заговорил, но более спокойно:

— Давайте покончим с подобными разговорами раз навсегда. Друг мой, я — непримиримый противник какого бы то ни было правительства. Всю жизнь я размышлял над этой проблемой и пришел к выводу, что не может быть таких обстоятельств, при которых человек имел бы право посягать на свободу себе подобных.

Любой закон, предписание или запрещение, изданные во имя мнимого интереса масс и направленные против отдельной личности,— обман и надувательство. Пусть личность развивается в абсолютной свободе, а масса обретет всеобщее счастье, сотканное из счастья отдельных лиц. Этому убеждению, составляющему суть моей жизни (но не в моей власти, как бы велика она ни была, внедрить его в прогнившие цивилизации Старого Света), я пожертвовал многим, больше чем все люди, которые когда-либо имели возможность это сделать и не сделали,— и поделом им! — и вот я пришел сюда, на Магелланову Землю, чтобы жить и умереть свободным на свободной земле. Мои убеждения с тех пор не переменились. Я сознаю, что свобода имеет свои неудобства, но они будут постепенно смягчаться в самом процессе жизни, и, во всяком случае, они менее суровы, чем вызванные законами осложнения, порождающие страстное стремление эти законы уничтожить. События последних месяцев глубоко огорчили меня, но не изменили моих взглядов. Я был, есть и буду одним из тех, кого называют анархистами. Как и у них, мой девиз: «Ни Бога, ни властелина». Пусть все сказанное мною останется между нами, и давайте больше никогда не возвращаться к этой теме.

Итак, хотя действительность и поколебала веру Кау-джера, он все же не хотел сознаться в этом и не только не отказался от своих теорий, но продолжал цепляться за них, как утопающий за соломинку.

Гарри Родс выслушал жизненное кредо ^[68] своего друга, изложенное решительным, не допускающим возражений тоном, и лишь тяжело вздохнул в ответ.