Шехерезада - Энтони О'Нил Страница 34

Мы действуем во имя Абу-Муслима Преданного.

Мы боремся во имя Аллаха.

Ради жизни шлюхи выкупи царицу.

За кольцо аль-Джабаль.

И шесть тысяч золотых динаров.

Камень спрячь под наглазной повязкой курьера.

Монеты погрузи поровну на семь верблюдов.

Пусть семь курьеров закутаются в красные изары ^[48].

И выйдут с караваном, идущим в Мекку.

И до наступления четырнадцатого дня шавваля придут в Акабат-аль-Шайтан на дороге Дарб-Зубейда.

Там они получат новые указания.

Дело должно держаться в тайне.

Не посылай курьерами солдат, офицеров шурты и агентов халифской охраны.

Или шлюха ощутит на шее поцелуй острой бритвы.

Правильно пойми наши требования.

Да продлится твоя жизнь.

Гарун аль-Рашид перечитал и подумал: «Безобразно, возмутительно и восхитительно. „Да продлится твоя жизнь“ — дерзость, обычно намекающая на скорую смерть. Неужели преступники о чем-то догадываются?»

— Записка была запечатана в трубке из слоновой кости, чтоб в парной не размокла, — сообщил ибн-Шаак. — Лежала рядом с убитыми. Мы ее, конечно, тщательно осмотрели. По нашему мнению, записку писал мужчина весьма образованный.

— Инстинкт у тебя безошибочный.

— Хотим отправить документ на исследование аль-Авалю аль-Мухарриму, — продолжал ибн-Шаак, имея в виду известнейшего — и самого противного — каллиграфа своего времени. — Определить его происхождение.

— Можно, — кивнул Гарун, с тревогой глядя на первую строчку. — Абу-Муслим?.. От этого мистического имени сердце до сих пор сжималось клещами. Абу-Муслим — хорасанский мятежник, виновный в гибели миллиона с лишним человек. Пятьдесят лет назад он был главным действующим лицом в свержении династии Омейядов и создании халифата Аббасидов. В награду опасливый аль-Мансур, первый багдадский халиф, дед Гаруна, казнил его. Но предательство лишь обессмертило это имя, дух его деяний претворился в бешеное сопротивление последователей. Некоторые даже утверждают, будто Абу-Муслим физически преодолел смерть, приняв вид белого голубя, порхающего над далеким медным замком.

— Читай с сомнением, о повелитель. У подобных преступников существует обычай ссылаться на известных бунтарей, чтобы их требования пересилили скупость.

— Значит, по-твоему, они на самом деле не связаны с Абу-Муслимом?

— Именно, — подтвердил ибн-Шаак с предельной лаконичностью. — Может быть, это тоже прикрытие, вместе с женщиной. Чтобы спрятать корни.

— И где же те самые корни?

— Это мы еще должны уточнить. Хотя надо признать, похищение с целью выкупа чаще всего практикуется в Индиях.

— Ты говоришь, похитители тоже с Востока?

Мысль Гаруну понравилась — доля ответственности перекладывается на царя Шахрияра.

— Вероятность, определенно, немалая, — подтвердил ибн-Шаак, чувствуя, что угодил халифу. — Однако опять же, — честно добавил он, — если так, то они на редкость хорошо знакомы с окрестностями Багдада. Об этом все свидетельствует.

— Теперь утверждаешь, что они из Багдада?

Ибн-Шаак смутился, словно почувствовал, как показалось Гаруну, срочную необходимость облегчить душу.

— И такую вероятность можно признать.

Халиф пренебрежительно посмотрел на него:

— Значит, на самом деле, ты хочешь сказать, что ни сам, ни твои блестящие офицеры, ни подпольные агенты понятия не имеют, откуда они взялись?

— Могу заверить повелителя правоверных, что мы будем вести следствие во всех возможных направлениях, пока не получим ответы.

— Многие люди, имевшие головы гораздо красивей твоей, давали подобные обещания, — презрительно усмехнулся Гарун.

Ибн-Шаак постарался проигнорировать замечание: именно начальник шурты в свое время распорядился насадить на кол и выставить на Главном мосту самую красивую голову — Джафара аль-Бармаки.

— В данный момент, о повелитель, — сказал он, — я направляюсь в тюрьму Матбак допрашивать нескольких подозреваемых. Пятеро мужчин, запачканных кровью, арестованы неподалеку от бани.

— Весь город запачкан кровью.

— Я имею в виду настоящую кровь, повелитель. Есть и другие уличающие обстоятельства.

— Значит, ты уверен, что они убийцы? — Халиф был безжалостен. Он словно понял, что ибн-Шаак — уже сожалевший, что в свое оправдание поспешил сослаться на пятерых задержанных, — фактически считает арестованных, по всей вероятности, просто уличными хулиганами или профессиональными взломщиками, ввязавшимися после праздника в потасовку. Профессионализм преступников, начиная с планирования похищения и заканчивая безошибочно точными смертельными ударами, нанесенными каждой жертве, говорил о том, что их будет не так-то легко изловить.

— Это выяснится в ходе следствия, — заявил он с притворным равнодушием.

Гарун прищурился, любуясь внушаемым им страхом.

— Ты отточил свой ум игрой в шахматы, ибн-Шаак, но порой удивляешь меня. А теперь попотей хорошенько. Твое положение зависит от раскрытия этого дела. Возможно, не только положение. Некомпетентности я больше не потерплю. Еще раз придешь ко мне с оправданиями, захвати на подносе собственную голову. Я ясно выразился?

Ибн-Шаак покорно кивнул.

— Конечно, о повелитель, — подтвердил он, подметив в халифе что-то новое: блеск и целеустремленность. Но он не сомневался, что это так же преходяще, как изменчиво настроение Гаруна.

— Тогда попроси дворецкого пригласить ко мне царя Шахрияра и поспеши в тюрьму Матбак, — приказал Гарун. — По завершении сразу же возвращайся сюда с исчерпывающим докладом. И если я услышу какие-то увертки Синди, то буду весьма огорчен.

Ибн-Шаак удалился, стараясь не морщиться.

Гарун вновь пробежал глазами записку с требованием выкупа, наслаждаясь собственным негодованием. Он не испытывал такого возбуждения с тех пор, как получил самоуверенное письмо неблагодарного Никифора, византийского императора, с приказанием выплатить компенсацию Византии за прошлые злодеяния. Тогда, четыре года назад, он немедленно отправил свое письмо: «Мой ответ придет раньше, чем ты того хочешь!» — и перешел границу со столь многочисленной армией, что в совпавшее с походом затмение тень ее падала на луну. Ему страстно захотелось вновь совершить такой же решительный поступок, но теперь врагов не видно, где они — неизвестно, что замышляют — неясно. Его загнали в угол дипломатическими соображениями, выходившими за границы его владений — за пределы власти, — и он признал возможным единственное решение: уступить просьбам, а потом уж разбираться с последствиями. Гордость понесла больший урон, чем казна.