Талисман, или Ричард Львиное сердце в Палестине - Вальтер Скотт Страница 33

– Я согласен: только близорукий не заметил бы этого. Но будьте откровенны и скажите мне, почему вы так упорно настаивали в Совете, чтобы отправить с предложением мира именно этого шотландца, рыцаря Спящего Барса, как вы его называете.

– Это была политическая комбинация, – отвечал итальянец. – Рожденный в Великобритании, он уже тем самым приобрел благосклонность Саладина, который знает, что он сражается под знаменами Ричарда, его же отношение к англичанам как шотландца и личная неприязнь к Ричарду привлекают его на нашу сторону. Таким образом, по возвращении своем он не попадет к Ричарду, которому его присутствие неприятно.

– Не слишком ли слабы, как паутина, ваши предположения? – усомнился гроссмейстер. – Неловкое движение или поступок шотландца может разорвать вашу паутину. Опутайте его, если можете, новыми крепкими веревками, и вы правильно сделаете. Разве вы не видите, что рыцарь, избранный вами, привез лекаря, который возвратит силы и здоровье короля, поставит его на ноги, и тогда прощай наши надежды. А если он выступит, кто из князей не последует за ним? И даже если бы всем поход стал нужен, как острый нож, стыд вынудит их следовать за Ричардом.

– Будьте покойны, – ответил маркиз Монсерратский, – если даже лекарь с помощью сверхъестественных сил и вылечит короля, мы сможем к тому времени посеять такую вражду между французами, австрийцами и англичанами, что они уже никогда не примирятся. Тогда, если Ричард и выздоровеет, он будет располагать только своими полками и лишится власти над всем войском крестоносцев.

– Вы искусный стрелок, Конрад Монсерратский, – сказал гроссмейстер, – но вы слишком слабо натягиваете тетиву, чтобы стрела ваша попала в цель.

Он внезапно замолчал, беспокойно оглянулся, чтобы удостовериться, что никто их не слышит и, схватив Конрада за руку, крепко сжал ее; глядя ему пристально в лицо, он медленно вымолвил:

– Ричард выздоровеет, вы думаете? Так надо же так сделать, чтобы он не выздоравливал!

Маркиз Монсерратский вздрогнул:

– Как? Вы говорите о Ричарде Львином Сердце, о поборнике христианства? – Он побледнел, его ноги подкосились, когда он произносил эти слова.

Гроссмейстер пристально посмотрел на него, и улыбка презрения мелькнула на его суровом лице.

– Знаете ли вы, кого мне сейчас напоминаете, сэр Конрад?! – вскричал он. – Не политика, не храброго маркиза Монсерратского, не руководителя Совета князей, решающего участь империй, а ученика, нечаянно наткнувшегося в книге своего учителя на заклинание, вызвавшего сатану и испугавшегося представшего перед ним дьявола.

– Я согласен, – произнес маркиз, – что ваш план, если нельзя найти другого, более безопасного средства, достигнет цели. Но, скажите мне, как посмотрит на нас вся Европа? Не проклянут ли нас все, начиная от Папы Римского до последнего нищего, стоящего у храма; и даже тот, кто покрыт язвами и не имеет другой одежды, кроме рубища, и тот будет благодарить небо за то, что он не Жиль Амори или Конрад Монсерратский!

– А если так, – сказал гроссмейстер с хладнокровием, не покидавшим его в продолжение всего разговора, – то забудем весь наш разговор, как сон, рассеявшийся при пробуждении.

– Однако сон этот будет мне памятен, – возразил Конрад.

– Да, сны о герцогских и королевских коронах трудно забыть, – сказал гроссмейстер.

– Я не забуду нашего разговора, – отвечал маркиз, – но попытаюсь сначала посеять раздор между Австрией и Англией.

При этих словах они расстались. Конрад долго неподвижно стоял и смотрел на белую развевавшуюся мантию тамплиера, исчезнувшего во мраке ночи. Гордый, честолюбивый, не разборчивый в средствах, маркиз Монсерратский не был, однако, жесток. Он, как и многие другие, был сладострастным эпикурейцем. Несмотря на чрезмерное честолюбие, он не мог ни сам нанести рану, ни быть свидетелем кровавой сцены. Он дорожил своим добрым именем и потому не согласился бы на поступок, который мог бы подорвать к нему уважение. Все еще устремив глаза вдаль, где едва виднелась белая мантия тамплиера, он сказал себе: «Я действительно вызвал дьявола, и он ужасен. Кто бы мог подумать, что этот строгий, богомольный гроссмейстер, чьи дела так тесно связаны с его орденом, потребует от меня больше, нежели того требуют мои интересы? Признаюсь, я желал расстроить этот безрассудный поход, но мне и в голову не приходил тот ужасный план, который без всяких колебаний предложил мне монах-рыцарь. А между тем, строго говоря, только этот план является верным и наименее опасным».

Так размышлял маркиз, когда внезапно течение его мыслей было прервано сиплым голосом, прокричавшим недалеко от него: «Помни Гроб Господень!»

Крик этот переходил от одного стража к другому; время от времени часовые должны были громким голосом напоминать всем крестоносцам о главной цели похода в Палестину. Хотя Конрад знал этот обычай и много раз слышал этот крик, сейчас он мучительно отозвался в его сердце, внезапно нарушив течение его мыслей: ему показалось, что этот крик идет с небес, чтобы служить предостережением против задуманного им преступления.

С беспокойством оглянулся он по сторонам. Глаза его невольно остановились на английском королевском знамени, которое, несмотря на темноту, можно было различить на высоком холме. Этот холм, искусственно сооруженный, возвышался в центре лагеря. Вероятно, это был могильный памятник какого-то знатного иудея или воина, останки которого покоились под курганом. Имя его давно было забыто, крестоносцы же назвали это место холмом Святого Георгия в честь английского знамени, развевавшегося на этой насыпи, господствовавшей над всем станом христианских монархов.

При виде этого знамени мысли Конрада приняли новое направление. Быстрыми твердыми шагами направился он к своему шатру, как человек, твердо на что-то решившийся. Придя к себе, он распустил свою многочисленную свиту. Лежа в постели, он мысленно повторил свое решение, более мягкое и менее жестокое, чем предложенное гроссмейстером. «Завтра я буду обедать у эрцгерцога Австрийского, – подумал он. – Чем осуществлять советы тамплиера, посмотрю, нельзя ли подействовать на Леопольда».