Поверить Кассандре - Константин Жемер Страница 31

14 января 1913 года.

Вокруг зашептали разное. Кто-то елейно:

– Григорий Ефимович пожаловал…

А иные, коих оказалось куда больше, совсем другое:

– Что этому проходимцу надо? В трактире ему место, а не во дворце…

Хозяева же дома немедленно кинулись навстречу гостю, всеми способами выказывая радушие. Старец на княжескую чету даже не взглянул – вперил свой неподвижный от водки взгляд в артиста Ширяева и повторил недовольно:

– Кто ж так танцуеть?!

Несчастный буффон совершенно сник, и теперь напоминал старую надоевшую игрушку, отброшенную прочь капризным ребёнком.

А Распутин огладил рукой изрядно всклокоченную бороду и властно потребовал:

– Подайте-ка балалайку-играйку, хочу показать как оно надо-то!

Кинулись искать названный инструмент, но не нашли.

– Ну, тады хуч гармошку-картошку! – не унимался Гришка-хамская морда.

Не нашлось и гармошки – только аккордеон. Когда его принесли, Распутин злобно глянул и процедил:

– Я вам не немчура какая-нибудь на этакой раздолбе наяривать! Значицца, вона как выходить: такой богатый дом, а чё не спросишь – ничё сыскать не можуть! Нее, в другой раз меня сюды не заманишь, хуч калач сули, хуч сладкое пиро-о-оженое!

Положение спас мудрый распорядитель бала Семёнов. По его указанию двое ливрейных внесли большое кресло и поставили у стены, рядом с Распутиным. Семёнов сказал ласково:

– Садись, старче, в ногах правды нет. А пока суть да дело, полюбуйся на выступление ряженых.

– Ряженые?! – взмахнул руками Гришка. – Ряженых люблю!

Он послушно опустился в кресло, что дало возможность распорядителю объявить:

– Сцена в старинном духе! Венецианская «Арлекинада!

Оркестр выдал первые такты увертюры Дриго, и тотчас на импровизированной сцене появилась группа костюмированных танцоров. Прежде, чем она взялась за дело, Семёнов выкрикнул:

– Богач Кассандр запирает в доме любимую дочь Коломбину, предназначенную им для знатного жениха Леандра! Сам Кассандр уходит на карнавал, а ключи поручает своему слуге Пьеро. Хитрая красавица Пьеретта выманивает ключи у незадачливого Пьеро и выпускает Коломбину. Та, вслед за отцом, отправляется на карнавал, где встречает влюблённого в неё студента Арлекина ^[70]…

Началось представление. Сразу же стало ясно, что артисты танцуют из рук вон плохо. Сергей Ефимович с супругой, коим доводилось видеть «Арлекинаду», поставленную ещё покойным Петипа в Эрмитажном театре, недоуменно переглянулись.

– Положительно, чудак-камергер в своём меценатстве не знает границ! – громко возмутился профессор Щербатский. – Ширяев ладно, но это же просто какие-то бродячие комедианты из балагана. Бульвар! «Мир искусства» ^[71], чтоб ему! А ещё – пьяный мужик, перед которым все заискивают… Пошлость! Куда катимся, господа?!

Вокруг слышался недовольный ропот, зато Распутину происходящее явно понравилось. Старец радостно загоготал и захлопал в ладоши. Когда же к нему склонилась хозяйка дома и что-то зашептала на ухо, вдруг вперил ужасные свои глаза в порхающую по паркету Коломбину и весь подался вперёд.

– Куда-то Ольга пропала… – обеспокоено сказала Мария Ипполитовна. – Пойду поищу, пока девочка не попалась на глаза этому Квазимодо...

Крыжановский отпустил жену, сам же остался на месте: теперь у него на балу образовался собственный интерес. Следует сказать, что в связи с достопамятным покушением Искры и принятым близко к сердцу пророчеством Веры Ивановны, действительный статский советник постоянно пребывал в напряжённом состоянии, силясь отыскать ниточку, ведущую к пресловутым «ахейцам», в существовании которых теперь нисколько не сомневался. Распутин – вот кто мог дать такую ниточку! Гришка лучше кого бы то ни было подходил на роль фальшивого пророка из записки. Во-первых, он находился как нельзя ближе к государю, во-вторых, совершал различные фокусы, выдаваемые за чудеса, в-третьих – и это главное! – его мрачное киевское пророчество о судьбе Столыпина всё же сбылось с убийственной точностью.

«Не могло ли случиться так, что подобное знание о судьбе Петра Аркадьевича получено не свыше, а от неких лиц из плоти и крови? Притом – от весьма осведомлённых лиц, умеющих скрывать своё присутствие? – рассуждал Крыжановский. – Ведь Гришкина карьера выглядит совершенно фантастической: простой сибирский мужик – из тех, что тысячами юродствуют на базарах – умудрился каким-то непостижимым образом втереться в доверие к императорской семье, и обрёл невиданную доселе власть – на государственные посты назначает по своему усмотрению, Императорские ордена раздаёт! Как такое могло произойти – по прихоти небес или по чьему-то злому умыслу? Кто стоит за Гришкой? Не таинственные ли «ахейцы», чьё присутствие хоть и невидимо, но ощутимо?! С другой стороны, вне всякого сомнения, Распутин самозабвенно любит Государя и Государыню, и никоим образом не станет чинить им вред. Может, стоит прижать его, как давеча, и попытать с пристрастием?…»

То, что Сергей Ефимович подразумевал под словом «давеча», произошло прошлым летом. По смерти своего недруга Столыпина, Распутин совершенно распоясался и начал открыто избавляться от соратников покойного главы правительства. А на их место, правдами и неправдами, проталкивал совершенно никчемных людишек. За взятки или за иную корысть – кто знает! Крыжановский осознавал, что скоро наступит и его черёд, ведь он к тому времени оставался чуть ли не последним «столыпинцем» на государственной службе. Неизбежность скорой отставки придала смелости, а потому после очередной возмутительной выходки Распутина его превосходительство сдерживать себя не стал, и сгрёб-таки Гришку за грудки:

– Ты что же творишь, гад?! Бездарностям дорогу к власти открываешь?! Устои Империи норовишь расшатать?!

Вопреки ожиданиям, Распутин подобное обращение воспринял как должное. Даже не пытаясь вырваться, он мягко улыбнулся и пророкотал:

– Милай, дорогой, эк ты осерчал! Зря кипятишься – нонче толкового люда нетути. На всю Рассею, може, двое нас с головой и осталось, Ефимовичей: ты да я, да мы с тобой. А остальные все одинаковые – хуч тот, хуч этот… Одно слово – дураки или, как ты сказал – пиздарности. Я ведь как мыслю: Рассея – страна мужицкая, а мужик, он над собой крепкую руку любит, какая не гладит, а, ежели чё, пониже спины вожжами… Пиздарности того не могут – у них не токмо головы, но и хребта нетути. А без ентого с Рассеей ни в жисть не управиться. Вот и приходится мне, простому человеку, самому из кожи вон лезти, за Рассею радеючи… А гоню я с должностей токмо тех, кто ни сам не могёть, ни мне не даёть, а на их место – своих: ане хуч тоже пиздарности, а одна польза – поперёк не идуть и супротивного слова не кажуть.