Тайны Нельской башни - Мишель Зевако Страница 3

Она! С точеной фигурой, густыми белокурыми волосами – такие, вероятно, были у выходившей из волн Афродиты, – с прикрытыми длинными ресницами глазами, в которых нет-нет да мелькнет задорный огонек, грудью, вздымавшейся так высоко и часто, словно в эту незабываемую минуту она желала передать свою любовь всем парижанам, высыпавшим на улицы.

Она, чье имя иначе как со страстным обожанием нигде и не произносилось!

Она!.. Королева!

Маргарита Бургундская!..

* * *

Именно на королеву Маргариту смотрел обезумевшими от страсти глазами Филипп д’Онэ, тогда как взгляды его брата Готье и Буридана были прикованы к первому министру Ангеррану де Мариньи.

И там, на углу улицы Сен-Дени, кортеж на мгновение приостановился.

Королева в этот момент наклонилась, возжелав помахать ручкой подданным. Взор ее остановился на молодом человеке, стоявшем рядом с Филиппом д’Онэ – на женихе Миртиль, Буридане.

Маргарита едва заметно вздрогнула. Она побледнела, побледнел и Филипп. Грудь ее затрепетала. То был вздох любви… вздох всепоглощающей страсти… одной из тех страстей, что уничтожают, опустошают и убивают!

Кортеж вновь двинулся в путь.

– Маргарита!.. – вздохнул Филипп д’Онэ, сложив руки в жесте обожания.

Вздох слетел и с губ королевы, прошептавшей одно только имя:

– Буридан!..

– Идемте же, нас ждет Монфокон! – схватив братьев д’Онэ за руки, воскликнул жених Миртиль.

Действительно, королевский эскорт направлялся именно к Монфокону.

По улицам, заполоненным двухсоттысячной толпой парижан, кортеж медленно продвигался к конечному пункту своего следования; во главе его, на великолепном скакуне с голубым чепраком, украшенным золотистыми геральдическими лилиями, ехал прево, кричавший во все горло:

– Дорогу королю! Дорогу королеве! Дорогу всемогущему графу де Валуа! Дорогу монсеньору де Мариньи! Лучники, разогнать толпу!

Сопровождаемый шевалье с развевающимися знаменами, утопающими в россыпях драгоценных камней епископами на покрытых золотистыми попонами лошадях, капитанами в украшенных султанами касках, блестящими вельможами – герцогом де Ниверне, графом д’Э, Робером де Клермоном, графом де Шароле, Жоффруа де Мальтруа, сиром де Куси, Гоше де Шатийоном, сотнями других – в роскошных, переливающихся одеждах с вышитыми на них узорами, сверкающих доспехах, касках с гребнями, голубых, пурпуровых или же с горностаевой отделкой мантиях, закованными в латы жандармами, стражниками в покрытых шипами кольчугах, чарующей кавалькадой, демонстрировавшей пышность и военную мощь феодализма – в такой атмосфере могущества и славы, среди приветственных возгласов, въезжал в Париж новый король Франции!

Король! Сегодня это лишь слово, тогда же то было нечто ужасное – исключительное существо, приближенное скорее к небесам, нежели к земле.

Элегантный, отважный, сильный и крепкий в свои двадцать пять лет, Людовик X улыбался подданным, гарцевал на коне, обменивался шутками с буржуа, приветствовал женщин, здоровался с мужчинами.

И Париж, еще не отошедший от того кровавого кошмара, каким было для него правление Филиппа Красивого, Париж, не дышавший полной грудью долгие годы, восторгался и аплодировал, веря в то, что его бедам пришел конец, так как для народа смена правителя – это всегда надежда, которая рождается, рискуя вскоре угаснуть.

– Ах! Какой славный король! Как он улыбается своему народу!

– И сварливый! До чего же сварливый!

– Да, сварливый! – кричал Людовик, на ходу подхватывая слово. – Ведь сварливый, ко всему прочему, означает и «задира», «вояка». Так что бойтесь, мои – они же ваши – враги!

– Да здравствует Людовик Сварливый!

Народ ревел от радости, воодушевленный такой доброжелательностью и великолепием кортежа, который продвигался по городу с ослепительной помпезностью. И все же…

В этом же кортеже, тотчас же после королевской свиты, босиком, с опущенной головой и блуждающим взглядом, со свечой в руке, шел между двумя монахами и двумя же помощниками палача – то был его персональный эскорт – некий несчастный.

Первый выезд короля являл собой и первое же увеселение.

Увеселением тогда было то, что теперь мы именуем торжественным открытием.

То, что собирались торжественно открыть в то утро, представляло собой монументальное сооружение, построенное за долгие месяцы работ и немалые деньги по приказу Ангеррана де Мариньи для нужд Его Величества короля Филиппа Красивого. Людовик X унаследовал от отца не только министра, но и сей монумент.

И монументом этим была виселица Монфокон!

* * *

Никому в толпе не было никакого дела до приговоренного, которому предстояло первым опробовать новую виселицу – честь, от которой бедняга, вероятно, с радостью бы отказался. Его имя? Если кто его и знал, то очень немногие. Его преступление? О нем было известно не больше.

До него никому не было дела, за исключением разве что высокого, могучего мужчины с ледяным и высокомерным лицом в роскошных одеждах, что ехал верхом по правую руку от Людовика X.

И этим мужчиной – единственным, повторимся, кого заботил смертник – был граф Карл де Валуа, дядя короля!

Приговоренный время от времени резко вскидывал голову и бросал на графа полный отчаяния взгляд, в котором пылала неприкрытая угроза. Тогда граф – в те годы особа весьма влиятельная – вздрагивал, бледнел и слегка пришпоривал лошадь.

Какая загадочная связь могла существовать между этим надменным персонажем, стоявшим на ступенях престола почти столь же высоко, как и король, и несчастным смертником, которого собирались вздернуть на Монфоконе?

Почему взгляд этого переданного палачу человека вызывал дрожь у того, кто держался в кортеже рядом с королем?

По мере прохождения кортежа толпа рассеивалась; одни бежали к фонтану, который на протяжении всего дня бил вином, другие – и таковых было гораздо больше, – останавливаясь вокруг менестрелей и музыкантов, что на перекрестках пели более или менее уместные лэ ^[3], направлялись к Порт-о-Пэнтр (позднее – ворота Сен-Дени), дабы занять место у виселицы Монфокон.

И на всех улицах, по которым проезжал Людовик X, наблюдалась всеобщая радость, повсюду разносились одни и те же приветственные возгласы, коих поочередно удостаивались все придворные, входившие в этот великолепный кортеж.

Все?.. Нет. Ропот недовольства, глухие проклятия пробегали по рядам высыпавших на улицы парижан, вынуждая людей содрогнуться от страха и ужаса, когда взгляд их останавливался на только что виденной нами мрачной физиономии графа де Валуа, дяди короля, и еще более мрачной и неспокойной физиономии Ангеррана де Мариньи, первого министра.