Хочу женщину в Ницце - Владимир Абрамов Страница 29

Шум в зале привлек внимание императора, и он прекратил плавание по волнам своей памяти. Текст постановления сената был передан для оглашения незнакомому Пертинаксу молодому сенатору. Тот, надрывая голосовые связки, начал изрекать здравицы в адрес тех, от действий кого сейчас зависело многое, если не всё:

– О, Юпитер, всеблагой величайший! Сохрани нам Пертинакса, чтобы мы были невредимы! Честь и слава верности преторианцев! Честь и слава преторианским когортам!

В тот же день было принято и сенатское постановление о присвоении титула Августы жене Пертинакса. Юный сын императора Гельвий был удостоен звания Цезаря. Пертинакс же первым из всех императоров получил наименование Отца Отечества – в тот же день, когда он был назван Августом. Императору была вручена и проконсульская власть, и право четырех докладов. Пертинакс воспринял всё это как знамение и покидал Курию в мрачном настроении, поскольку был очень недоволен желанием Сената видеть свою жену Августой, а сына Цезарем. Приветливого и любезного, сенаторы считали его еще и на деле щедрым, однако же на самом деле Пертинакс был человеком скупым, если не сказать скрягой, и сейчас его беспокоило состояние государственного казначейства. Когда, покинув Курию, Пертинакс сразу очутился на Форуме, мощеная площадь, символ имперского величия, предстала его помутненному взору лишь только Храмом Сатурна – хранилищем государственных ценностей. У Пертинакса защемило сердце, когда он вспомнил ночную встречу с патроном императорского казначейства и свое возмущение после уточнения размера остатков – только двести пятьдесят тысяч денариев и все!

Такой бедности Рим давно не знал. Пертинакс испытывал стыд за своих предшественников. Когда-то адвокаты императорского казначейства, защищавшие интересы фиска, при отчете в Сенате с гордостью называли размер остатков хранения государственных сокровищ в Храме Сатурна. Звучали огромные цифры. Даже Марк Аврелий, вступая на престол, получил в наследство от усопшего Антонина Пия целых шестьсот семьдесят пять миллионов. То, что казна сейчас опустела, было на совести не только Коммода, но и почти всей его великой родни. В свое время Адриан имел привычку по каждому удобному случаю отправляться в долгие путешествия по просторам своей империи и получать в казначействе при согласии Сената огромные средства на путевые расходы, и этим практически опустошил казну. Если великий Адриан так расточительно вел хозяйство империи, то что мешало Коммоду следовать примеру своего сородича и не запускать руку в государственную казну, скажем, на те же путевые расходы по отдаленным провинциям? Деньги ему на эти цели казначейство действительно выдавало большие, только Коммод ни в какую Африку не ездил, а организовывал у себя во дворце безумные оргии и бесконечные игры в кости – в общем, бережливым хозяином Коммод в народе никогда не слыл. Отец же его, незабвенный Марк Аврелий, больше заботился о чистоте своей души, нежели о чистоте финансовой отчетности, поэтому казна и при нем никогда не была полной.

В глубине души Пертинакс осуждал себя за то, что смел даже в мыслях критиковать великих за их деловую беспечность, но ничего с собой поделать не мог – мешала натура расчетливого торговца. Император озабоченно прикоснулся к своей бороде и, как всегда в такие моменты, вспомнил Адриана – ведь именно он, вопреки традициям, переняв моду у варваров, стал первым носить бороду.

Пертинакс сожалел о собственном заявлении в Сенате о необходимости прекратить излишние поборы с населения, введенные Коммодом. Он сознавал, что сейчас это было преждевременным, так как затруднит выполнение государством своих функций. Для сохранения деловой активности и в целях сокращения расходов Пертинакс не сменил ни одного должностного лица, которым Коммод поручил управление делами. Новый император дал себе слово, что начнет смещение неугодных магистратов только после окончания праздника Дня рождения Рима. Этот день должен был, по мнению Пертинакса, стать началом новой жизни. Парилии, праздник, отмечавшийся горожанами 21 апреля, был для него самым любимым – римляне традиционно жгли костры и танцевали вокруг них, и завершались торжества также под открытым небом…

Первый январский день был с утра холодным, хотя и солнечным, и только мысли об апрельских праздниках грели душу Пертинакса. Особенно отрадна для престарелого императора была пора Флоралии, наступавшая через неделю после Парилии. Всегда это было море цветов и тепла! Вот именно тогда он станет настоящим императором и назначит на все ключевые посты своих верных друзей.

Пока вооруженные преторианцы перекрывали площадь, обеспечивая для императора проход через Форум, многолюдная толпа случайных прохожих, завидя почтенного старца с длинной бородой, кричала: «Пертинакс, мы с тобой!». Страх, поселившийся в душах римлян за долгие двенадцать лет правления Коммода, сменился светлой надеждой. Пертинакс невольно с радостью поймал себя на мысли, что гибель Коммода никак не повлияла на жизненный уклад столицы империи. Так же, как и днем ранее в установленный час включились все 1150 римских фонтанов, бесперебойно подавалась вода по одиннадцати имеющимся акведукам, три десятка общественных библиотек готовились к приему читателей, в театрах начались утренние репетиции.

Пертинакс медленно поднимался на Палатин.

– Слушай, Лет, – обратился он к префекту своей гвардии, – сегодня я хочу пригласить к себе во дворец на праздничный обед всех должностных лиц и видных сенаторов. Прошу тебя разослать им приглашения, вот список, – и Пертинакс протянул Лету узкий свиток.

– Будет исполнено, принцепс, только осмелюсь заметить, что Коммод этого обычая не соблюдал!

– Это была его ошибка, и вообще, человеку свойственно ошибаться, – улыбнулся Пертинакс.

– Человеку – да, но не Августу!

– Будь снисходительнее, префект!

– Я вижу в этом списке около сотни гостей. А если они с женами придут? И не было распоряжения, где готовить прием.

– Всех буду принимать в триклинии!

– А почему именно в триклинии, а не в царском зале?

– Когда-то Марк Валерий Марциал, восхваляя Домициана, пусть и чересчур льстиво, за то, что Рабирий завершил строительство дворца, как и обещал, за 10 лет, восхищался именно триклинием. Он писал: «Сами боги могли бы здесь вкушать нектар и принимать из рук Ганимеда священную чашу». Я ещё ночью дал поручение Эклекту привести там всё в порядок. Ты же обеспечь должную охрану и дисциплину. Хочу, чтобы все пришли в триклиний, пока не стемнело. Так что поспеши.

– Да, ваше величество, важный вопрос – кушанья должны быть скромными, как при Августе, достойными, как при Тиберии или необычайно дорогими, как при Коммоде?

– Дерзишь, Лет! – император улыбнулся. – Сам знаешь, что денег в казне нет. И так голова идет кругом, ума не приложу, где для начала взять обещанную для твоих преторианцев сумму, я должен держать слово!

– Да, принцепс, преторианцы ропщут, требуют денег – по 12 тысяч сестерциев, как было обещано. Что им ответить, не знаю.

– Заверь, что скоро получат. Только распродадим имущество Коммода, постараюсь, чтобы каждый получил по 6 тысяч. Остальное придется выдать месяца через три, не раньше. Так что пусть столы накрывают без излишеств, обойдемся без фазанов.