Пират Ее Величества - Николай Курочкин-Креве Страница 29

1

В 1561 году жизнь большой и все еще увеличивающейся семьи пастора (формально — писаря, в прошлом пастора, но по сути-то он никогда не переставал быть протестантским проповедником, пастырем блуждающих в сумраке душ) Эдмунда Дрейка изменилась к лучшему, и круто притом к лучшему! Эдмунд уж и не надеялся на изменения к лучшему. Ну да, он незаурядный проповедник — и власть теперь наша, протестантская. Только ведь вакантных приходов нет и не будет. Все оказались заняты гибкими людьми, при прежней королеве католиками, хотя и не ярыми, не такими, что в костер людей пихали за малейшее несогласие, а добропорядочными и умеющими держать нос по ветру людьми. Как только власть переменилась, они без колебаний отреклись от католичества и стали верно служить новой власти по иному ритуалу. Каждый из них ни в чем конкретно не виновен. Ну разве что в бесхребетности. Так это же свойство характера, а за характер не карают.

Но тут вдруг скончался один из таких вот, гибких. И Эдмунду предложили место викария в Кенте, на самом юго-востоке Англии, милях в пятнадцати от Чатама на юг. Конечно же, он с радостью согласился! Очень уж тяжело в городе с большой семьей. Все приходится покупать — молоко, муку, сало, масло, свечи, дрова… Никакой заработной платы не хватит, тем более скромной писарской. А тут — деревня! Можно развести и коров, и овец, и птицу всякую, и хотя бы кроликов. Огород сажать, сад заложить… Впрочем, сад оказался в наличии — чудесный, благоуханный, зрелый, плодоносящий яблоневый сад, в глубине которого скрывался старый каменный дом. Достаточно просторный даже и для его семьи, крытый, как и старенькая церквушка, сизыми плитками колотого сланца-шифера, от старости позеленевшими. Дай Бог здоровья и долгих лет жизни Ее Величеству — если будет так, второй Кровавой Мэри не быть. А тогда… Господи Боже ты мой, как прекрасно было бы жить тут и жить, состариться в яблоневом саду, умереть и быть похороненным здесь же, перед церковью…

Семья могла вздохнуть свободно. Дети ухаживали за живностью — и это явно положительно на них сказывалось: много меньше стало раздоров меж ними, жалоб друг на друга. Они стали меньше болеть…

А Фрэнсис мог теперь, не опасаясь того, что братишки могут без его помощи помереть от голода, уйти в дальнее плавание. А то больно уж скучно пилить через Пролив и обратно, зная, что в будущем ничего иного тебе и не светит, кроме как это привычно-постылое: через Пролив — обратно. Но на «Нэнси» за моря не поплывешь: старушка хоть и неплохо сколочена, а не рассчитана изначально на океанские бури. Да и мала: места попросту не хватит для припасов, потребных в длительном плавании. Так что до поры Фрэнсис продолжал скучноватое, для человека его темперамента, дело Дэйвида Таггарта…

2

«Нэнси» была приписана к Плимуту. Лучшая гавань юго-западной Англии. У самого глубокого рукава бухты набережная именовалась «Набережной Хоукинзов» — да-да, тех самых, что так выручили Эдмунда Дрейка в трудную пору восстания 1549 года. Вильям Хоукинз-старший умер в 1553 году. Теперь, в 1561 году, дело вели два его сына. Братья хозяйничали в конторе, внешне мало чем отличающейся в ряду складов, мастерских и матросских общежитий. Старшего звали, как и отца, Вильямом, а младшего — Джоном.

Сейчас обоим было около тридцати. Вильям управлял сложным хозяйством семейной фирмы, включающим верфь и корабли, причалы и заморские отделения фирмы. Джон же сам ходил в дальние плавания, торговал с дикарями, возил по пути, впервые в английской истории проложенному отцом, черных рабов из Африки в Америку…

И вскоре пришел день, когда Фрэнсис сидел в их невзрачной конторе, лицом к окну, напротив братьев, чьи лица, напротив, были в тени, и отвечал на их вопросы, иногда неизбежные, но порой и неожиданные. Он был напряжен, сидел скованно, сложив руки на коленях и сцепив пальцы так, что суставы побелели (что вообще-то для него было более чем нехарактерно). Он понимал, что будущее его — во всяком случае, на. ближайшие годы — целиком зависит от впечатления, которое произведут его ответы. Это-то и мешало ему производить благоприятное впечатление, хотя вообще-то он уже умел располагать к себе нужных людей. Но тут уж слишком многое было поставлено на карту. Столь многое, что он и обстановку конторы не разглядывал, чтобы не отвлекаться (и позже, выйдя уже из конторы, сообразил, что не заметил, обшиты ли стены в кабинете деревом, или окрашены, или обтянуты тканью. «Так что, — подумал он тогда, — случись мне рассказывать, что я в том кабинете побывал, и любой в нем бывавший до меня или после запросто уличит меня в наглой лжи!»)…

— Сын Эдмунда. Что ж, — серьезно сказал Вильям, — это уже само по себе наилучшая рекомендация. И я, и Джон очень хорошо помним твоего отца. И ценим. Кстати, как он? Давно мы не встречались, но нас должно простить: унаследовав дело отца, нам не то что друзей навещать — нам спать по три дня подряд некогда бывало. Пока хоть отчасти освоились в делах, минули годы. Как он, на родину в Девоншир возвращаться не думает?

— Думал, еще год назад. Но не теперь.

— Что так?

— Он получил приход. В Кенте. Думаю, теперь, если волнений новых не произойдет, он уж никогда и никуда с места не стронется. Надоело бегать с места на место. А с такой семьей как наша, вообще очень сложно переезжать. Вы же не знаете, а у меня ведь уже десятеро братишек! Да и приход его в хорошем месте: тихая деревня, дом в прекрасном саду, церковь старенькая… Нет, он уж не сдвинется с места ни за какие коврижки. И прихожане не отпустят — они его полюбили. Пускай уж доживает там, куда судьба определила, — солидно ответил Фрэнсис.

Братья одобрительно переглянулись: обоим понравилось, как говорил об отце этот юнец, которого они помнили четырехлетним карапузом: об отце — как старший о младшем говорит. С ответственностью. Не покровительственно, не снисходительно, а так, как и надобно.