Грабители - Йен Лоуренс Страница 28

Но этого я тоже не мог сделать. Я подумал о Могане с окровавленными руками, готовом выкопать яму и зарыть в ней брата, не испытывая больших эмоций, чем при посадке картофеля. Что угодно может случиться на пустоши. Например, он бросит меня в шахту, вернется и скажет Мэри: «Ну вот, парень уехал». А я буду вопить в колодце шахты, плавая в луже дождя и грязи, пока не выбьюсь из сил.

Я содрогнулся. Нас с отцом ожидала одна и та же участь, как будто так было кем-то задумано. Мы должны были умереть в один момент, взывая друг к другу, разделенные расстоянием в мили.

Мэри вернулась с несколькими ярдами ткани и миской овсяной муки. Она подошла к огню и сняла крышку с котелка.

Я обратился к ней:

— Мэри, что мне делать?

— Почему ты спрашиваешь меня об этом? Это несправедливо. — Она зачерпывала воду из котелка и наливала ее в миску, из которой поднимался пахнущий овсом пар. — Делай то, что считаешь наилучшим.

— Вот этого-то я и не знаю.

Мэри размешала кашицу. Она делала это пальцами, на которые налипла густая масса.

— Что бы сказал тебе отец?

Я представил себе отца, замерзшего и измученного, лежащего в сточном колодце, умоляющего о помощи. Но у меня не было сомнений в том, что бы он мне сказал.

— Он велел бы мне уезжать.

— Ну и ты этого хочешь? Ты хочешь назад, домой, в Лондон?

Я закрыл глаза и подумал о городе, о чудесных улицах, полных карет и людей, зданиях и пристанях. Я видел себя на берегу Темзы, вдыхающим запахи, я слышал шум города.

— Ты не должен упрекать себя за то, что случилось с отцом, — сказала Мэри. — Конечно же, он не хочет, чтобы ты потерял жизнь из-за него. — Она подошла с миской к кровати. Я откинул одеяло, обнажил грудь Эли, и Мэри начала наносить горячую массу на измученное тело. Она разговаривала со мной, опустив голову, продолжая работу.— Он может счастливо умереть, зная, что ты дома, в Лондоне, продолжаешь его дело.

Его дело. При мысли о конторе я чуть не заплакал. Торчать у конторки, разбирая гроссбухи на протяжении долгих лет! И представляя себе отца, гниющего во тьме, зовущего на помощь.

Мэри прижимала к припарке ткань. Выглядела она печально и торжественно.

— Ох, Джон, — вздохнула она. — Боюсь я за тебя. Если ты пойдешь туда снова, тебе придется идти одному.

— Одному?

— Я не могу оставить Эли в таком состоянии. — Она вытерла пальцы и накрыла Эли полотенцем. — Калеб может тебя подкарауливать. Другие тоже. К тому же время прилива, к тому же проклятие кромлеха...

— Я не верю в него. Эту сказку твой дядя выдумал, чтобы отпугнуть тебя оттуда.

— Не уверена.

— А я уверен. Все это время он лгал тебе. Он губил людей...

— Прекрати! — И она прошептала: — Он слышит.

Мы замолчали, слушая, как Саймон Моган ходит по дому. Его тяжелые шаги приближались и удалялись. Я тоже перешел на шепот:

— Я пойду. Я должен идти. Мэри вздохнула:

— И я так думаю. — Она укрыла Эли по подбородок и подоткнула одеяло по бокам.— Ты очень храбрый.

По правде говоря, меня сковывал ужас. Но я принял решение и должен был его выполнять.

— Слушай. — Мэри сжала мое запястье.— В конюшне есть напильник. Он лежит на полке возле двери. Там же молоток и еще куча инструментов.— Она говорила быстро и решительно. —

Возьмешь моего пони. Он быстрее и выдержит вас обоих. Но не попадайся никому на глаза. Чтобы ни одна душа не заметила!

— Никто не увидит. Есть прямая дорога в Пенденнис?

— Есть, но не для тебя. Ты поскачешь прямо через пустошь. Ночь будет темная, без звезд. Лови ветер щекой и скачи что есть силы.

— Хорошо,— сказал я и шагнул к двери. Ноги тряслись, но не подгибались. — Всего доброго, Мэри.

Мэри чуть не засмеялась.

— Ну, не сейчас же! Ты ведь не поскачешь через Пенденнис при дневном свете. И дядя не даст тебе никуда отлучиться. Надо подождать, пока стемнеет. Когда он заснет, ты сможешь ускользнуть.

Это ожидание — а до темноты оставалось еще несколько часов — было самым трудным. Я думал о Калебе Страттоне и ухмыляющемся мужчине. Я вспоминал отца, прикованного к стене туннеля, о крысах, которые глодали его ноги. Саймон Моган появлялся в моих мыслях, то дружелюбный, то зловещий. «А с этим проклятым пацаном я сам разберусь», — сказал он Калебу. «Ты такой же мужчина, как крабы, ползающие по пляжу» — его мнение обо мне.

Облака сгустились, по окнам застучал дождь, страх перед наступающей ночью все крепче сжимал мне сердце.

Мэри ухаживала за Эли заботливо и увлеченно. Она охлаждала его лоб влажной губкой, а если его знобило, аккуратно заворачивала в одеяла. Все время что-то делала, все время прикасалась к его увядшей коже своими юными пальцами. Но проходили часы, а изменений в состоянии Эли не замечалось. Все так же лежал он, не спал и не бодрствовал, слюна пузырилась на губах.

Я сидел у окна, мысленно подгоняя солнце на запад. Но оно еле ползло, спрятавшись за облаками. Дождь усилился. Он струился по окну и барабанил по крыше. С карнизов сливались сплошные полотнища воды. В какой-то момент донеслись до моего слуха печальные стоны.

— Это ветер в кромлехе. Когда он так поет, происходят кораблекрушения.

Саймона Могана мы не видели, пока не начало вечереть. Тогда послышалось буханье шагов на лестнице, и он появился в дверях.

— Как он?

— Так же,— ответила Мэри.

Моган обеими руками оперся о косяки двери.

— Сможет он обойтись какое-то время без тебя, чтобы ты приготовила мне ужин?

Меня оставили следить за Эли. Глаза его были полуприкрыты. Пальцы иногда вздрагивали, мышцы шеи судорожно напрягались.

Ветер то выл, то шептал. Дом потрескивал, дождь царапался в окна. Я сидел рядом с умирающим, и ветер издевался надо мной. «Погиииииииб! — заунывно выводил он. Сгиииииинешь!»

Голова Эли взметнулась на подушке. Глаза открылись и с ужасом уставились во что-то отсутствующее — и опять закрылись, голова опустилась, его снова охватил жуткий сон.

Когда Мэри возвратилась в комнату с подносом, уставленным тарелками и чашками, уже стемнело. Она принесла лампу, и тени отпрянули при ее появлении, а потом поползли за ней. За тучами солнце наконец садилось.

— Слышишь? — спросила Мэри.

— Что?

— Прибой.

Я не слышал, но знал, что прибой нарастает, усиливается, становится все яростнее. И на мгновение мне показалось, что я слышу приглушенный гул, как будто целые эскадры военных кораблей обмениваются бортовыми залпами в Ла-Манше.

Мэри поставила поднос.

— Дядя Саймон сидит в кресле у огня. Я думаю, он собирается просидеть в кресле всю ночь.