Тайные тропы - Георгий Брянцев Страница 27

Среди «бочкарей» подпольщики нашли своего человека, — старика Заломова. После проверки его привлекли к работе.

В течение недели Заломов не только нашел Повелко, но и установил с ним связь. В одну из встреч с Повелко он передал ему: «В городе светло, не пропали ли твои труды даром?». Повелко в тот же день ответил: «Да здравствует тьма! На месте все хорошо». Это был пароль.

Ежедневно в помощь ассенизаторам администрация лагеря наряжала команду, «оздоровителей». В нее попадали заключенные, нарушившие чем-либо лагерный распорядок. Стоило не во-время подняться при появлении коменданта в бараке, задержаться на полминуты в столовой, присесть отдохнуть без разрешения во время работы, закурить там, где не разрешалось, запеть песню — и виновного включали в эту команду.

Название команде дал заключенный француз. «Ассенизация» происходит от французского слова «оздоровлять». Поэтому тех, кто попадал в команду, стали называть «оздоровителями».

Чтобы иметь возможность разговаривать с Заломовым, Повелко стал нарочно почти ежедневно попадать в число оздоровителей.

Прошла неделя. После разговора с Игнатом Нестеровичем Ожогин не раз принимался обдумывать способ освобождения Повелко из лагеря. Он поделился своими соображениями с Леонидом Изволиным и Тризной. С некоторыми поправками «проект» был принят. Осуществление его возлагалось на Заломова.

Сегодня утром «бочкарь» должен был явиться к Тризне за инструктажем. Ожогин, старик Изволин и Тризна ожидали его с минуты на минуту. Когда застучала калитка, Игнат Нестерович сказал Ожогину, чтобы он прошел во вторую комнату.

Ожогин поднял удивленные глаза.

Денис Макарович пояснил: они не хотят, чтобы лишние люди знали Никиту Родионовича. Заломов хоть и свой, но осторожность не помешает.

Ожогин вышел. Тризна затворил за ним дверь, но неплотно, оставил довольно широкую щель, и вышел во двор.

Через минуту он вернулся вместе с Заломовым. Гость поздоровался, снял шапку и, не раздеваясь, сел.

Он подробно рассказал о последней встрече с Повелко и о порядках, заведенных в лагере. Тризна и Изволин выслушали его внимательно.

— Действуй осторожно, — сказал нравоучительным тоном Игнат Нестерович, — тут ошибаться нельзя. Оба погибнете и дело провалите.

— Здрасте... — ответил Заломов. — Вот это видишь? — он наклонил голову и похлопал себя по большой лысине. — Уже все волосья повылазили, а ты пугаешь.

— Это не от ума, — резко сказал Тризна, — и не пугаю, а предупреждаю. Дело рискованное, опасное...

— Опасность уму-разуму ушит, — возразил Заломов, выговаривавший «ч» как «ш». — Я, брат, и не в таких переплетах бывал. Смерть на меня сколько раз глядела, да все отоворашивалась.

— Но тебе понятно, что дело серьезное?

— А пошему непонятно? Конешно, мы и сами люди серьезные...

Никиту Родионовича заинтересовала беседа, и он весь превратился в слух. Ему нравился своей непосредственностью этот маленький, невзрачный на вид старичок. Заломов был, видимо, человек с хитрецой — юмор, сквозивший в его словах, заставлял Никиту Родионовича улыбаться.

— Ладно, — резюмировал раздраженно Игнат Нестерович. — Запомни одно: я тебе строго-настрого приказываю действовать лишь в том случае, когда убедишься. что дело не сорвется.

— Ладно. Так и буду действовать.

— Когда поедешь?

— Вешером, как всегда, я ношной.

— Ну, смотри! — Тризна встал, давая этим понять, что разговор окончен.

— Смотрю, смотрю... а ты как же, брат, думаешь? В оба смотрю.

Игнат Нестерович проводил гостя и вернулся в дом.

— Ну как? — с улыбкой спросил его Ожогин.

— Преинтересный человек, — ответил Тризна. — Все он знает, все он видел, все у него выйдет...

— Это, пожалуй, неплохо...

Тризна покачал головой: неплохо, но рискованно.

Игнат Нестерович выглядел сегодня хуже обычного. Глаза его еще более округлились, впали, щеки стали бледнее. Болезнь неумолимо делала свое дело.

Никита Родионович расстегнул пальто и вынул из-за пазухи несколько мучных лепешек.

— Это вашим, — сказал он, положив лепешки на стол.

— Спасибо, — отвернув лицо в сторону, тихо сказал Игнат Нестерович, и печальная улыбка тронула его красивые, резко очерченные, заломленные концами вверх губы.

Догорал морозный, яркий декабрьский день. Сгущавшийся сумрак смягчал резкие тона и, разливаясь по городу, затягивал все вокруг грустной вечерней синевой. Тени расплывались, теряли свои очертания...

Обоз, громыхая бочками, тянулся по заснеженной улице. Заломов сидел на передке старой одноконной телеги, упираясь ногами в оглобли, а спиной — в большую обледенелую бочку. Вторая телега с такой же бочкой двигалась следом — лошадь была привязана к задку передней телеги.

Заломов, подергивая вожжами, подгонял лошадь.

Старик не без волнения вглядывался в тусклые, неверные очертания домов. Он ясно представлял себе все, что должно произойти в эту ночь. Сердце вдруг замирало от сомнения, и Заломов тяжело вздыхал. А потом опять приходили хорошие мысли, а с ними и уверенность.

На небе заиграла первая звездочка. Стало еще морознее. Снег под колесами скрипел звонко, резко.

Лошадь трусила бодрой рысцой, поекивая селезенкой, и Заломову казалось, что сегодня она бежит лучше, чем обычно, как-то бодрее, увереннее, а от этого и ему становилось веселее.

Обогнув заброшенный кирпичный завод, Заломов поехал в сторону лагеря.

В морозном воздухе поплыли звуки лагерного колокола, отбивавшего время, и отдались эхом где-то далеко. Это напомнило старику церковный звон, который он очень любил и который всегда настраивал его на грустный лад.

Вот и лагерь, затянутый морозной дымкой, обвитый тремя рядами колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток. Заломов въехал на разбитую, ухабистую мостовую, и бочки загремели на все голоса. Часовой, еще издали услышав знакомые звуки, покинул свою будку и поспешно открыл настежь ворота. Ассенизационный обоз был единственным видом транспорта, не подвергавшимся задержке и осмотру со стороны вымуштрованной и придирчивой охраны.

Заломов на рыси вкатил во двор и, придержав лошадь, перевел ее на шаг. Миновав проезд между бараками, сквозь щели окон которых узенькими полосками просачивался тусклый свет, он пересек смотровую площадку, где всегда выстраивались заключенные, и направил лошадь к крайней правой, самой большой уборной. Уборная стояла в углу лагеря. Между ней и колючей изгородью оставалось место только для проезда. Если расположить подводы с левой стороны, то для охранника закрывался сектор наблюдения. Охранник вынужден был стоять или в непосредственной близости к бочкам, чтобы видеть всех работающих, или же на расстоянии сорока-сорока пяти метров от них. Обычно охранники предпочитали последнее.