Седьмая печать - Сергей Зайцев Страница 26

«ень за днём Митя всё более впускает меня в свой внутренний мир, поверяет мне свои сокровенные мысли. Слушая его, поражаюсь: я маленькая девочка, внимающая его взрослым речам; и девочке этой, что очевидно, ещё зреть и зреть до понимания и глубокого восприятия истины, понятной ему.

Я оглядываюсь вокруг себя и ищу другого человека, кроме Мити, который бы так же, как он, болел за справедливость, и не только для себя справедливость, а для всех, болел за судьбы не только себя и своих близких, а за судьбы целого народа — болел не показно, а искренне, по-человечески, чуть не настоящей физической болью в сердце болел... Сонечка? Она добрая душа; она в семье и дальше семьи не видит; семья её — её скорлупа, крепость. Папа мой — Иван Иваныч Станский? Когда-то он не считал рубли, а ныне складывает копейки в кисет; для меня складывает, обо мне его забота, для меня его справедливость, за мою он болеет судьбу. Я очень люблю своего отца. Помню, было время, когда я, девочка, познающая мир, даже ревновала его к матери. А сегодня и к чужой женщине не ревную, поскольку при всей моей любви к нему, не он, увы, мой герой... Кажется, я, подобно Диогену Синопскому, скоро буду ходить по городу, светить среди бела дня фонарём, восклицая «Ищу человека! Ищу человека!», и не найду такого человека. Каждый занят своим. Одно слово — обыватели...

Когда Митя говорит о том, что, по его убеждению, следует сделать в стране, у него глаза загораются ясным внутренним огнём. Он хочет устроить всё разумно в российском обществе, как это устроено в сельской общине. Уверяет, что народ, который он хорошо знает, это в конце концов сможет, так как народ могуч и терпелив, многовековой памятью опытен, способен к наукам и потому непобедим. Но пока ещё народ тёмен и не организован; он, конечно, может сегодня или завтра подняться на бунт, но он не сможет сделать революцию, и нужно много потрудиться, чтобы просветить его и сплотить. Образовав народ, нужно много раз подумать, кому доверить власть, каким образом определить в народе лучших, умнейших, достойнейших власти, кристально честных и совестливых, тех, кто не соблазнится собственностью, не начнёт стяжать богатства и строить для себя и своих бесчисленные хоромы, и тех, кто способен, довольствуясь самым малым, необходимым, с полным самоотречением истинно служить народу. В плотницкую артель не возьмут паренька, который не выдержит испытание — не сможет ловко и быстро заточить кол. Наверное, в обществе будущего должно быть какое-то испытание — на честность, на совестливость, на порядочность... «Ах! — восклицает Митя. — Кабы все нынешние чиновники, кабы тайный советник, статский да коллежский советники умели бы ловко и быстро кол заточить! Но ведь не умеют! А туда же: простейшего кола заточить не умеючи, государственными делами лезут управлять, этакий сложный механизм под ударами истории починять да отлаживать».

Он спрашивает меня:

«Разве справедливо, когда большинство трудится в поте лица, а меньшинство пользуется благами, доставленными от этого труда, когда создатели благ ютятся в убогих жилищах, мрут от голода и чахотки, а хитрецы всех мастей роскошествуют во дворцах, проводят время на балах и концертах, просиживают страну в сенатах, кушают пирожные и экзотические плоды, доставленные с рынков Востока, и пользуются услугами академически образованных лекарей?..»

Я понимаю, что он прав, и соглашаюсь, как, должно быть, соглашалась сто лет назад французская девушка, такая же, как я, когда похожий риторический вопрос задавали ей Марат или Робеспьер. И спрашиваю его:

«Что же следует делать?..»

Спрашиваю и, кажется, уже знаю, что он ответит, так как вижу в нём человека убеждений крайних.

И не ошибаюсь, ибо слышу:

«Скинуть с трона царя, отправить его в крепость, в монаршую усыпальницу, разогнать всех его приспешников, что есть сплошь жулики, мерзавцы и воры, и создать для всего народа справедливые обстоятельства. А править народом должны лучшие, избранные из лучших, чего в истории ещё не бывало...»