Сестры - Георг Эберс Страница 24

Она существует только в мире идей, и ее нет даже в жизни богов. Но мне понятна эта гармония, и все-таки я не могу уловить ее. Я стремлюсь к ней со всей страстью и силой, но она по-прежнему далека и недоступна. Как путнику, изнемогающему от жажды, гармония грезится мне вдалеке призрачным источником, и я не могу утолить своей жажды. Как мореход, завидевший землю, я хочу ступить на нее твердой ногой, но сколько я ни плыву, желанная земля остается такой же далекой и неизведанной.

Кто назовет мне страну, где царит гармония, величавая и невозмутимая, как царица? Кому труднее овладеть красавицей: тому ли, кто сладко покоится в ее объятиях, или тому, кто вдалеке сгорает по ней страстью?

Я неустанно ищу, как можно овладеть ею, да, овладеть!

Всмотритесь в мир и в жизнь. Вот перед вами это жилище, которым вы так гордитесь. Его построил грек, потому что вас не удовлетворяет стройная красота, вам нужна пышность Востока, где вы родились. Она тешит вашу суетность и всегда напоминает вам, что вы богаты и могущественны. И вот по вашему приказанию строитель, избегая полной достоинства простоты, создал всю эту пестроту, которая так же похожа на пиршественный зал Перикла, как ты или я в наших ярких нарядах на величавых богов и богинь Фидия [58]. Не сердись! А тебе, Клеопатра, я скажу, что теперь я пишу о гармонии, позже, может быть, буду писать о справедливости, истине, добродетели. Я знаю, что все это громкие слова, что этих понятий нет ни в природе, ни в жизни, что в своих поступках я не обращаю на них никакого внимания. Тем не менее я думаю, что их должно изучать точно так же, как и все остальные заблуждения, с помощью которых хотят добраться до условной правды. А для дальнейшего обмана все те ограничения, которые назвали громкими именами: справедливость, истина и тому подобное, причислили к сонму богов и поставили их под защиту небожителей. Заботу свою о них простерли так далеко, что учили, как чему-то высокому и прекрасному, лишать себя ради этих призраков свободного наслаждения жизнью. Вспомните об Антисфене [59]и его последователях киниках, вспомните о заключенных дураках в храме Сераписа! Прекрасно только то, что свободно! И тот не свободен, кто постоянно старается, как жалкий трус, ограничивать свои побуждения, чтобы жить добродетельно, справедливо и правдиво. Одно животное побеждает другое в открытом бою или коварством и пожирает его, как добычу; вьющееся растение медленно душит дерево; песок пустыни засыпает поля; звезды падают с неба и землетрясения обращают в прах города. Вы верите в богов, пожалуй, и я тоже. Но если они устроили нашу жизнь во всем так, что победителем всегда остается сильнейший, то почему же я не воспользуюсь своей силой и буду усыплять ее теми хвалеными снотворными соками, которые придумали умные предки, чтобы охладить мою горячую кровь и остановить мой жилистый кулак?

Эвергетом, то есть благодетелем, назвали меня при рождении, но если бы меня назвали альбиносом или злодеем, то, право, меня это нисколько бы не огорчило. То, что вы называете благом, я называю рабством, а то, что, по-вашему, зло, то, по-моему, свобода и сила.

Я не хотел бы прослыть вялым и нерешительным. Все в природе беспрерывно движется и действует, и я, следуя Аристиппу [60], мог бы далеко прославиться и сполна насладиться и умом, и телом, которые я люблю и холю!

Во время этой речи раздавались громкие возгласы негодования. Публий, первый раз в жизни услышавший такие нечестивые речи, следил за словами необузданного юноши со смущением и ужасом.

Он чувствовал, что этот тонкий, изощренный ум сильнее его, но оставить без возражения эти слова он не мог, и, когда Эвергет замолк, чтобы осушить новый кубок, Публий сказал:

— Если бы мы все следовали твоим правилам, то, я думаю, через несколько столетий никого бы не осталось из твоих последователей: земля обратилась бы в пустыню; древние свитки, в которых ты заботливо переправляешь «iu» на «siu», пошли бы на топливо, на котором матери изготовляли бы суп своим детям. Ты хвалился, что походишь на Алкивиада. Но ты забываешь, что его выделяла из среды афинян красота, которая не совместима с твоими принципами, обращающими людей в хищных животных. Кто хочет быть истинно прекрасным, тот прежде всего должен уметь обуздывать себя. Это я слышал не только в Риме, но и в Афинах. Мыслить и говорить, как ты, может титан, но не Алкивиад.

Кровь бросилась в лицо Эвергету при этих словах, но он сдержал готовый сорваться оскорбительный ответ. На счастье, в эту минуту вошел Лисий, извинился веред присутствующими за долгое отсутствие и положил веред Клеопатрой и царем камеи Публия.

Все нашли камеи великолепными. Эвергет тоже не скупился на похвалы, и каждый утверждал, что редко можно встретить что-нибудь более изящное и прелестное, чем эта стыдливая Геба, с глазами, опущенными в землю, и богиня убеждения, положившая руку на плечо смущенной красавицы.

— Я буду представлять Пейто, — сказала царица решительно.

— А я Геракла! — заявил Эвергет.

— Но где же ты видел, Лисий, красавицу для этой несравненной Гебы? — спросил Филометр. — В твое отсутствие я перебрал в своей памяти всех женщин и девушек, посещающих наши праздники, и не нашел ни одной подходящей.

— Красавица, о которой я упомянул, не переступала никогда порога дворца, и я почти боюсь, не был ли я слишком смел, предложив царице дать место возле себя скромному ребенку, хотя бы и в представлении.

— Мне ведь придется коснуться ее своей рукой, — озабоченно сказала Клеопатра, брезгливо отдергивая руку, точно она коснулась чего-нибудь нечистого. — Если ты подразумеваешь какую-нибудь продавщицу цветов, флейтистку или тому подобное…

— Как бы я осмелился сделать тебе такое предложение! — воскликнул Лисий с горячностью. — Девушка, о которой я говорю, с ног до головы воплощенная невинность. Ей не более шестнадцати лет, и она похожа на бутон розы, готовый распуститься после первого дождя, но пока еще мирно покоящийся в своей зеленой чашечке. По происхождению она гречанка; твоего роста, Клеопатра, у нее прелестные глаза газели, головка с густыми каштановыми волосами, а когда она улыбается, на щечках появляются обворожительные ямочки. Когда такая Пейто, как ты, будет с ней говорить, она, наверное, будет улыбаться.

— Ты разжигаешь наше любопытство! — воскликнул Филометр. — В каком саду растет этот цветок?

— Как же могло случиться, — спросила царица, — что мой супруг раньше тебя не заметил этого цветка и не пересадил его в наш дворец?