Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл Страница 23

— Зачем же ты не привел его ко мне? Если ты упустил его меж своих толстых пальцев, то ты можешь похвастаться таким скверным делом, какое тебе уж давно не случалось делать. Смотри, Гирпин, берегись. Я видал, как люди и посильнее тебя запутывались в сеть, а ведь время великих игр не за горами. Довольно одного моего слова, чтоб завтра же тебе пришлось идти на арену и сделаться жертвой удара трезубца да нескольких саженей веревки. Ты это знаешь так же отлично, как и я.

Гиппий говорил правду. Отставной гладиатор, прославившийся своей ловкостью и числом побед, задолго ранее получил от Нерона деревянный меч, что было равносильно освобождению и льготе от всяких будущих выходов в амфитеатре. Но, привыкнув к горячке этой ужасной игры и находя удовлетворение своему самолюбию в той сомнительной славе, которая является отличительной чертой людей его звания, он открыл школу для образования борцов и пользовался таким благоволением при двух сменивших один другого императорах благодаря умению воспитывать своих учеников и таланту обставлять те ужасные церемонии, где выступали эти последние, что незаметно сделался непререкаемым авторитетом в своей сфере и получил имя главного распорядителя игр. Мы уже говорили о его славных любовных связях и о том странном обаянии, какое вообще эти люди производили на римских матрон. Но если его улыбки искали прекрасные зрительницы этих игр, то его слово было законом, которому повиновались гладиаторы. Он-то подбирал пары борцов, снабжал их оружием, произносил решающее суждение в их спорах — одним словом, играл огромную роль в их жизни. Угроза Гиппия была страшнее для этих жалких людей, чем удар копья или меча.

Что касается Гирпина, то, будучи искусным и отважным бойцом, он имел и свою слабую сторону. Однажды он выступил в цирке в качестве секутора, то есть борца, вооруженного мечом и шлемом, против рециария, единственными оружиями которого были трезубец и сетка. Он имел несчастье запутаться в складках этой последней и оказался во власти своего противника. Хотя римская публика была непостоянна в своих предпочтениях и неверна в своих антипатиях, но ввиду храбрости побежденного ему была оказана пощада. Однако Гирпин никогда не забыл чувств, пережитых им в эту минуту. Как он ни был смел и предприимчив, это воспоминание делало его боязливым, и этот блистательный и хвастливый боец бледнел при мысли о трезубце и сетке. Было что-то забавное в той покорности, с какой он встретил угрозу Гиппия. Он бросил на него умоляющий взгляд, каким смотрит собака на своего хозяина, и ждал скорого выполнения его угрозы.

— Потерпи, патрон! — проворчал он в свое извинение. — Я знаю, где найти этого молодца, и могу привести его, когда захочу. Я беру на себя привести его в школу. Скажу тебе и побольше: я охрип от усталости и осушил две бутылки сабинского вина, уговаривая его полюбить наше ремесло и вступить в члены «семьи». Неужели ты, патрон, думаешь теперь, что я отпустил его, не осведомившись, где он живет. Это один из отпущенников или рабов, принадлежащих…

— Замолчи ты, бездельник, — гневно прервал Гиппий, заметив, что Дамазипп и Оарзес похаживают около них, подслушивая эту новость, которую он решил сам сообщить прямо и непосредственно в уши трибуна. — Нет нужды кричать об этом по улицам. Если бы у тебя было столько же ума, сколько силы, я бы мог объяснить тебе, почему это так, с некоторой надеждой на то, что ты меня поймешь. Но полно! Не теряй этого молодца из виду, а главное — держи язык за зубами.

Дородный гладиатор наклонил голову в знак повиновения, хотя и с некоторым неудовольствием, а двое отпущенников, сильно жестикулируя, с вежливыми приветствиями подошли к гладиатору с полным смирением и почтением, какого заслуживали эти сильные люди.

— Говорят, будто одновременно будет выставлено двести пар борцов, — заметил Дамазипп, разумея приближающиеся игры, — и прибавляют, что допущено будет только одно оружие — меч да шлем. Но, конечно, любезнейший Гиппий, ты знаешь это лучше нас.

— Говорят еще, что в то же время будут спущены три новых ливийских льва, — прибавил Оарзес, — и что сцена будет представлять пастухов, захваченных врасплох около своих огней. Толкуют даже, что там будут настоящие утесы, ручей, который потечет в амфитеатр, и роща из кустов, откуда выскочат звери. Говорят, славный Гиппий, что твой вкус — верх совершенства, и, ясное дело, что тут не обошлись без твоего совета.

Гиппий засмеялся таинственно и с некоторым оттенком презрения.

— Будет ливийский лев, — сказал он, — вот все, что я могу вам сказать: я видел, как еще вчера, после заката солнца, ему давали корм.

— Что же? Велик он?.. Силен?.. Свиреп? — в один голос спросили оба отпущенника. — Откуда он привезен и вполне ли взрослый? Морят ли его голодом?.. Будут ли вооружены пастухи? Без сомнения, их наберут из приговоренных преступников или из гладиаторов. Немаловажный вопрос: больших ли он размеров? В последний год, помнится, был тигр, растерзавший пятерых рабов-эфиопов, несмотря на то, что они набросились на него все сразу.

— Но они были безоружны, — прервал Евхенор, слегка побледнев. — Пускай-ка мне дадут оружие, я и один выйду на зверя.

— Ну, конечно, без оружия! — повторил Дамазипп. — Ведь и тигр тоже был без оружия. Это было красивейшее животное из всех, каких только я видел. Помнишь ты, Оарзес, как он вилял своим длинным хвостом и утирал морду своими лапами, словно собирающаяся играть кошка? Когда он бросился, первый эфиоп покатился, как мячик от удара. Я, братцы, был в пятом ряду и оттуда отчетливо слышал скрип его костей.

— Этот тигр — великая потеря, — заметил Оарзес более печальным, чем обыкновенно, тоном. — Его бы никогда не следовало выпускать на борьбу со слоном. Видя, как слон был вооружен, я сразу понял, что битва кончится не в пользу меньшего животного, и охотно дал бы что угодно, чтоб только он оказался победителем. Что поделаешь? Не везет этим красивым зверям!

— Он был побежден, господа, благодаря тяжести, — заметил Гирпин, — да, именно благодаря тяжести. Я вам сейчас покажу, что все дело тут в тяжести, кого ни взять — человека или зверя…

Но в эту минуту рассуждение гладиатора было прервано движением багряной завесы и появлением Плацида, который предстал своим посетителям во всем своем блеске и красоте, уже вполне одетый.

Трибун обладал по крайней мере одним неоспоримым достоинством, оказывающим огромные услуги человеку, выступающему на том поприще, где необходимы энергия и постоянная бдительность: у него был превосходный желудок — по пословице, удел людей с изворотливой совестью и черствым сердцем. Хотя ужин предшествующей ночи был великолепен и очень продолжителен, застольный кубок беспрерывно переходил из рук в руки и гости, отуманив мозг вакхическими парами, успели открыть свой настоящий характер дальновидному и сохранившему трезвость хозяину — этот последний, освежив себя ночным отдыхом, казался полным здоровья, и глаза его блестели. В ту минуту, когда он, облаченный в белую тунику, стянутую золотой застежкой и усыпанную блестками, в плаще, украшенном широкой фиолетовой каймой, со старательно расчесанными и надушенными волосами и бородой окинул взором толпу своих клиентов и слуг, шепот удивления пробежал по собранию, искренний, по крайней мере, в первые мгновения, и даже сами гладиаторы не могли удержаться от рукоплесканий этому человеку, одновременно и столь богато одетому, и столь сильному и изящному.