Харбинский экспресс - Андрей Орлов Страница 23

Хорошая сестра, подумал Дохтуров мельком. Толковая. Жалко терять. Может, еще образумится?

Женя недолго понаблюдала за его манипуляциями.

— Что вы делаете? — спросила негромко.

— Грелку на сердце, — сказал он, не оборачиваясь.

— Пусти… Позвольте, Павел Романович!

Дохтуров посторонился. Медицинская сестра положила грелку на край кушетки, склонилась над больной и одним движением разорвала на ее груди блузку.

— Так, теперь сюда. Все верно?

Дохтуров кивнул.

— Приготовь три шприца, — сказал он. — Впрыснуть камфару и дигиталис. Камфару — подкожно, дигиталис — внутривенно. Два сантиграмма разведешь в ноль-ноль двадцать пять. Введешь очень медленно.

— А третий?

— Morfini hydrochlorici.

Смотровая комната выглядела внушительно. В центре — хирургический стол под колпаком металлическим бестеневой лампы, вдоль стен выстроились высокие стеклянные шкафчики. Слева — препараты. Справа — хирургические инструменты и шприцы для инъекций в стерильных никелированных биксах. Еще один шкафчик стоял в простенке. Он единственный запирался на ключ, который Павел Романович всегда держал при себе. Здесь хранились ядовитые и сильнодействующие препараты.

А также и морфий.

Спасти от грабителей стеклянный шкафчик, конечно, не мог. Да этого и не требовалось: он стоял закрытым в силу иных причин. Дело в том, что Дохтуров дважды в неделю вел бесплатную практику для неимущих, и потому в прихожей порой толпился очень разный народ. Уследить за всеми сложно. А Павлу Романовичу не хотелось неприятных открытий.

Он достал ампулу с морфием, повернул ключ.

Женя подошла, остановилась за спиной.

— Все готово.

— Хорошо, — сказал он, поворачиваясь, — я пока посмотрю, как там наш полицейский стражник.

— Постой, — сказала Женя. — Вот что… Ты меня не гони от себя, Павел Романович, — вдруг жарко зашептала она. — Знаю, что собрался. Но не гони. Ведь только я тебе настоящей женой буду. Да и так почитай что жена, только невенчанная. А с княжной хлебнешь шилом патоки… Что тебе в ней? Телом мы все на один манер обустроены. А со мною сладко… Так уж ни с кем не будет, я знаю…

— Не время, — сказал Павел Романович, — после поговорим.

На миг он пожалел, что не успел отправить ее с квартиры.

— Вот морфий, — добавил, — не забудь.

Женя взяла из его руки ампулу, сломала. Вышло неудачно — капелька крови покатилась с большого пальца. Губы у нее дрожали.

Павел Романович подошел к больной. Пульс был нехорошим, частил.

— Быстрее коли!

Он вышел в прихожую. Семичев встрепенулся, уставился с мольбой.

— Все хорошо будет, — сказал Дохтуров, направляясь к себе в кабинет.

«С чего же приступ? — подумал он. — Может, бьет ее этот стражник? Да нет, глупости, не похоже. Надо с ним потом непременно поговорить. А жена у него — сильная. Ни слезинки, хотя и напугалась. Да, верно, не за себя напугалась — пятеро по лавкам. Как зовут-то ее? Не запомнил. Вот неудобно! Хорош доктор, нечего сказать. В одно ухо влетело, в другое вылетело. И отчего ж у меня такая скверная память на имена? Ладно, как бы там ни было, отпускать ее домой сегодня нельзя. Мало ли что. Поспит в смотровой».

Он полистал рецептурный справочник. Пожалуй, надобно еще атропин впрыснуть. Павел Романович поднялся и пошел обратно; в коридоре увидел, что городовой на коленях что-то шепчет беззвучно и поминутно осеняет себя крестом.

— Вы, Степан Фомич, домой ступайте, — сказал Дохтуров, подходя ближе. — Вашей жене нельзя до утра с постели вставать.

Городовой посмотрел испуганно. Оглянулся на приказчиков, молча переминавшихся у двери с ноги на ногу, словно ища поддержки.

— Ну, нельзя так нельзя, — глухо сказал он, — а домой я пока не пойду. Не взыщите. Все равно не усижу.

— Как знаете. Но своих людей все-таки отпустите.

Прикрыв дверь смотровой, Павел Романович подошел к черной кушетке. Больная лежала, прикрыв глаза. Спит?

Женя стояла возле одного из стеклянных шкафчиков, укладывая использованные шприцы. Один рукав ее халата отчего-то казался длиннее другого. Услышав шаги, она нервно оглянулась. Павел Романович встретился с ней взглядом и поразился вдруг выражению огромных и темных глаз.

Журнал амбулаторного приема лежал на столе у окна. Рядом — ручка, чернильница. Дохтуров присел и принялся писать.

«Больная…»

Тут же пришлось прерваться.

— Женя, как ее по имени-отчеству?

— Семичева Мария Митрофановна. Тридцати девяти лет.

— Ага. Ну конечно!

Он продолжил:

«Больная Семичева М. М., 1873 г. р. Объективно: острая боль за грудиной, похолодание конечност., кож. покровы синюшн., астм. удушье.

Д-з: приступ гр. жабы.

Состояние ср. тяж.

Показано: тепло на ноги, в обл. сердца.

Rp.: Camf. п/к, Digitalis 0,025 %, 1.0 в/в.

Morfini hydrochlorici…»

В этот момент больная, лежавшая на высоко взбитой подушке, вдруг тяжело села. Утробно сказала:

— Ха-га…

Ручка с новеньким стальным пером выпала из пальцев Павла Романовича и полетела на пол. Дохтуров подхватился и хищно метнулся к кушетке. Он успел в самый раз: Семичева повернулась к нему, скорчилась, и тут же ее вырвало ему под ноги. Потом женщина упала навзничь, тело ее выгнулось дугой, и прокатилась по нему первая волна судороги.

Павел Романович ухватил ее за запястье: пульс угасал, тянулся все медленнее, в нитку. Приподнял веко и увидел белок закатившегося наверх глаза.

— Женя! Еще камфару, быстрее!

Ему казалось — у него что-то со зрением: медицинская сестра двигалась неторопливо, словно во сне. Она выглядела очень спокойной, будто наблюдала сложный случай в учебной аудитории.

Несчастная супруга городового что-то забормотала, совершенно неразборчиво. Прокатилась еще одна судорога, слабее. Голова Марии Митрофановны мотнулась на подушке, нижняя челюсть задрожала, будто больная собиралась зевнуть.

Пульс под пальцами Дохтурова вдруг оборвался. Слабые, медленные толчки сменились едва ощутимым трепетанием. Павел Романович похолодел. Спина и затылок вмиг сделались мокрыми. Он-то знал, что означает это трепетание: сердечный ритм сорвался, желудочки и предсердия едва вибрируют. Фибрилляция.

Потом и она исчезла. Жена городового Семичева перестала дышать.

Придвинулась Женя с наполненным шприцем.

— Не надо, — сказал Дохтуров.

Женя глянула без испуга, непонимающе. Более того, на губах у нее блуждала улыбка, точно сестра вспомнила нечто приятное.