Каллиграф - Эдвард Докс Страница 22

Было около четырех, когда я встал со стула, чтобы взять лист пергамента со стеллажа возле двери. Я помню ощущение пальцев от прикосновения к текстуре обработанной кожи, пока я нес лист через студию. Я положил пергамент на чертежную доску свободно, не закрепляя его. Затем потянулся за пемзой, стоявшей на полке над доской, слева от окна. Не знаю почему, но, сделав это, я взглянул в окно, на сад внизу. И там была она. Там была она.

Должно быть, именно ее волосы сразу привлекли мой взгляд – падающие до плеч, растрепанные, янтарно-золотистые, сверкающие в солнечных лучах, словно обладающие особой способностью отражать и удерживать свет, пленяющие свет.

Наверное, минуту, а может быть и дольше, я стоял без движения. Рука, протянутая к полке, застыла, шея была вытянута. Но полуоткрытая створка окна скрывала от меня часть сада. И поэтому медленно и осторожно я открыл окно пошире, забыв про банку с порошком. Затем я встал на колени на рабочий стул и облокотился на подоконник, высунувшись наружу.

Она лежала на животе посреди травянистой лужайки, в тени старого каштана, и казалась божественным созданием, воплощением мужской мечты об идеальной женщине, преследующей даже обитателей монастырей. Она лежала, опершись на локти, слегка приподняв плечи и поддерживая голову ладонями, на ней был небесно-голубой сарафан из хлопка. Она что-то читала – что-то слишком широкое для газеты или журнала – возможно, карту – развернутый лист она придавила, чтобы его не сдуло ветром, сандалиями и коричневым бумажным пакетом. Она лениво покачивала приподнятыми в воздух ступнями. Ее лицо я видеть не мог, руки были обнажены: загорелые и столь совершенные в пропорциях но отношению к телу, что даже Микеланджело вынужден был бы изменить их, чтобы не вызвать недоверие у зрителей. Она поднимала голову, выстреливала косточкой изо рта, а потом на мгновение замирала, прежде чем потянуться к пакету и достать оттуда новую вишню. Казалось, что она соревновалась сама с собой, желая узнать, как далеко ей удастся выстрелить косточкой.

M был околдован сразу и безоговорочно: это был чистый, целомудренный идеал. Цель жизни. Та, что заставляет сердце отчаянно колотиться.

Не знаю, сколько времени я стоял, тупо уставившись в окно. Наконец я почувствовал, что мой разум словно растворяется – не в вожделении, а в страхе. Страх, что эта умопомрачительная женщина может обернуться, и окажется, что ее черты не так изысканны, как та картина, которую я мысленно нарисовал. А может, страх гораздо более сильный – что она обернется и окажется такой же прекрасной, как я вообразил. И что мне тогда делать? С этой Венерой, вдруг оказавшейся в саду нашего квартала: смогу ли я работать, когда она здесь, рядом, смогу ли спокойно уснуть, смогу ли вообще делать хоть что-нибудь?

Состояние лунатизма все еще не отпускало меня: я не мог оторваться от окна; я был намертво привязан к невольному наблюдательному посту и к своей судьбе. Без всякой надежды на побег или помилование. Я вынужден был торчать здесь, стоя на коленях, с побелевшими от напряжения костяшками пальцев, и ждать. С каждым ее движением мое положение становилось все безнадежнее; реальность и воображение сливались воедино и проникали в мое сознание со скрежетом и завыванием, погружая меня в бездну отчаяния. В тоске я наблюдал, как она положила подбородок на ладони и опиралась локтями о землю. В полной агонии я смотрел, как она потянулась и через спину коснулась пальцами плеча, чтобы поправить упавшую лямку сарафана. Я был убежден: вот сейчас она обернется. В благоговейном трепете я следил за тем, как она поднимает голову, чтобы взглянуть на пролетавшую мимо бабочку, уверенный, что этот жест нарушит безупречную геометрию ее покоящегося тела, заставит ее напрячься, потерять равновесие и откроет передо мной мою судьбу. Но она быстро и просто, понятия не имея о том, что стала объектом пристального внимания, перевернулась на спину.

И я чуть не выпал из окна.

Что я могу сказать? Что она была невероятно красива. Это вам ничего не скажет. Что она была женщиной, о которой мужчины не осмеливаются даже мечтать? Что ее брови были изящны, нос прелестен, а рот восхитителен? Что у нее были черты ангела? Что ее лицо способно было растопить оба полюса разом, поднять мертвых из могил, спустить на воду тысячи кораблей? Боюсь, ни одно из этих определений не может передать впечатление от ее облика. И ни одно другое не может послужить достаточным и точным описанием ее красоты.

Дамы и господа: она была просто офигенна!