Камни Господни - Михаил Строганов Страница 22

Ночь клонилась к рассвету. Удобное, заправленной пуховой периной ложе снова превращается в пыточную скамью, в разверзшуюся пасть смертного одра. По лбу текут струйки холодного пота, как один большой нарыв саднит плоть. Худо. В голове звучит неотвязно: «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище…» Сколько раз за сегодняшнюю ночь повторил этот псалом, царь не помнил. Он сбился со счета.

Иоанн поднялся, взял странный подарок, присланный ему римским кесарем Максимилианом, подошел к мерцающей лампаде. Это был небольшой кинжал с ножнами, украшенными изображением плясок смерти — Le Dans Macabre, известного гравера Гольбейна. В безумном танце сошлись живые и мертвые, сцепившись подобно палачу и его жертве, слились, как страстные любовники, желающие и ненавидящие друг друга.

Иоанн вздрогнул. Перекрестился. Завернул кинжал в плат, расшитый крестами и защитными молитвами. Воротившись, неспешно лег на ложе. Зачем римский кесарь послал ему этот кинжал? Ни для войны, ни для охоты он не годен, это — ритуальный кинжал, каким в сердце закалывают упырей или ведьм. Но Максимилиан безразличен к молоту нечисти, он борется только за власть. Значит, посылая аллегорию владыке Третьего Рима, кесарь подразумевал иное. Предупреждает об измене, об адских кознях и лукавом роде, царя окружившем и увлекающем во ад?

Иоанн поднялся, выхватил из ларца сверток и, развернув плат, трясущимися руками поднес кинжал к глазам: «Шесть танцующих пар: шесть живых, шесть мертвых… Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть…»

* * *

— Гляди, Офонька, и вникай в мерзкое нутро людское, — Малюта Скуратов подвел робеющего строгановского холопа к истерзанному каленым железом человеку. — Знаешь ли, кто таков?

— Истинный крест, не ведаю! — испуганно побожился Офонька, и виновато уставился в пол.

Скуратов довольно хмыкнул и, подбадривая холопа, похлопал его по плечу:

— Очи-то долу не опускай, али девицей стать хочешь?

Стоявшие в застенке заплечные мастера гулко расхохотались.

— Нельзя мне девицей, — растерянно пробормотал Офонька, — сам государь велел наставить раба своего по уставу опричненому!

— Царь сказал, да Бог развязал! — пуще рассмеялся Малюта. — Небось, по чести поглядим, готов ли ты царевым псом стать.

Скуратов приказал вздернуть изувеченного на дыбу и, с важностью обращаясь к холопу, произнес:

— Богомаз это знатный, диакон Николка Грабленой, что и собор Благовещенский писал после Полоцкого взятия, и в Новгороде знатно малевал образа. — Малюта сжал иконописцу лицо в ладонях, забавляясь уродливо изменяющимися чертами. — Из Новгорода и привезен, от Троицы Живоначальной…

Снующий подле Скуратова кособокий палач Чваня заблажил:

— Ой, Николка-то наш, богомаз, писаный уродец! Как только его харю святые угодники выносят? Насмотрятся, небось, да в мучеников оборачиваются!

Чваня подбежал к диакону и плеснул на открытые раны крепким соляным раствором. Дьякон взвыл позвериному, выгнулся на дыбе и, теряя сознание, бесчувственно обмяк.

Офонька понял, что теперь молчать никак нельзя, что теперь будет решаться и его участь: облачится ли он в опричненые ризы, или займет место на этой дыбе.

— Хорошо вы его прищучили, — подавляя тошноту, холоп подошел к дьякону и с размаха ударил его ладонью по щеке.

— Мы и тебя так же сможем, — хихикнул Чваня, тихонечко подталкивая Офоньку к дыбе, — а то и того чище отделаем!

— Бьешь, даже не полюбопытствуя, за что человек муку смертную терпит? — усмехнулся Малюта. — Вдруг перед тобою страдалец невинный, за веру да царя смерть принимает?

Офонька усмехнулся и покачал головой:

— Опричники царю невинных не тронут, ибо сами есть псы государевы!

— Разумно глаголешь, — согласился Скуратов и, прищурившись, негромко спросил: — А ежели я говорил о другом Царе? Тогда как быть?

— А никак! — увереннее ответил холоп. — Наш царь поглавнее Царя Небесного будет! Иначе ему бы власть над чужими жизнями не была дана!

Малюта задумался и, усмехнувшись, негромко отпустил:

— Верно сказал, только за слова такие тебя хоть сейчас вздергивай на дыбу.

Видя, что сказанное может обернуться против него, холоп, повалившись в ноги Скуратову, принялся целовать его сапоги:

— Батюшка, не выдай! Сказал от своего скудоумия, подумал, чтобы вышло как лучше!

— Николка тоже как лучше хотел, — безучастно обронил Малюта. — Годков пять назад малевал диакон в соборе фреску «Грядет Судия праведный». Знатно выписал и Христа, и праведников, и грозного Архангела Михаила, сатану с грешниками во ад спроваживающего…

— Пощади, — ожидая кровавой развязки, ныл Офонька. — Как пес тебе служить стану…

— Только вот ныне посмотрел на сатану государь, да и в нем себя признал, — не слушая холопьих причитаний, бесстрастно продолжал Скуратов. — Стало быть, сотворил Николка великую крамолу, дабы смущать умы православных супротив своего государя. И все эти годы безнаказанно упивался своим грехом, подобно жалу змеиному, отравляя им невинные души.

— Что же делать… пропал! Совсем пропал… — Офонька катался по полу и драл волосы на своей голове.

— Почему же пропал? — удивился Малюта. — Сыщется для твоего спасения средство.