Надсада - Николай Зарубин Страница 20

— И ваш отец ничего не знал о золоте и где его мыли? — это сорвалось с языка светловолосого.

— Ну уж, паря, этого он точно не знал… И разговору о том не было. Он и вопче-то был как бы даже уверен, что никакого золота нет. А семейство загубили обычные бандюки — за тряпку за каку, за мелочь, за бутыль самогону. Такое случалось во всякие года. Народишко этот поганый не переделать.

«Вот вам, гады, так-то я вас…»

— А вы, Данила Афанасьевич… не знаете?..

«Для этого вопроса вы сюды и пожаловали…» — подумалось, а вслух сказал:

— Ни меня, ни других промысловиков золото не антиресовало. Его вить ни сбыть, ни продать. Но я кумекаю так: золотишко — может быть… Нада тока хорошенько посмотреть, да и знать нада, где смотреть…

— А вы… знаете?

— Сказать наверняка, что знаю, я бы не отважился. А вот предположительно…

— Нас туда сведете?

— Это нада смотреть, как снег сойдет. В мае, к примеру. Свожу, ежели жив буду. В опчем, где-нибудь в двадцатых числах, как отсадимся в огороде.

* * *

Наступала ночь, и мороз крепчал, будто теряющая силу зима старалась вернуть утраченные за минувший день позиции. Но приходил день новый, и все больше темнел, обглоданный мартовскими лучами, снег, а на кромках крыш, чуть ли не до самой земли, нарастали плачущие капелью сосульки.

Теплые дневные часы Данила проводил на свежем воздухе. По выложенному досками чистому двору солнечные лучи прошлись, будто метлой, и ближе к обеду от досок начинал исходить легкий, едва видимый глазу, пар.

Это время года Данила любил. Одевшись потеплее и вместе с тем легко, он приводил в порядок все свое охотничье снаряжение: если требовалось, что-то перестирывал, развешивал во дворе на дня два-три, затем досушивал в доме. Для проветривания тут же вывешивал то, что стирки не требовало, — палатку, рюкзак, рогожные мешки. С давних пор следовал он заведенному порядку, справедливо полагая, что, напитавшись весенними запахами, промысловая «омуниция» его будет долго хранить свежесть, а чистоту тела, жилища, двора, зимовья, как мы отмечали ранее, Данила ставил на первое место.

Сюда же, во двор, выносил небольшой стол, что обитался в сенях, начинал приводить в порядок оружие: разбирал, чистил, смазывал. В личном арсенале его имелись одностволка, двустволка, мелкокалиберная винтовка и карабин. Вечерами, при свете лампы, так же неторопливо, с великим прилежанием занимался патронами, кои никогда не отсыревали, не ржавели, а в нужную минуту не давали осечки.

Приводил в порядок и ножи, которых у него было несколько штук, хотя на охоте пользовался одним: точил, заправлял на мелком бруске, затем доводил на кожаном ремне, слегка протирал машинным маслом и отправлял в ножны.

Всю эту работу Данила любил, как любил и то дело своей жизни, которым занимался смолоду, — охотничий промысел.

В первой половине апреля побывал у Степана в Ануфриеве, где отозвал в сторону племянника Володьку и наказал быть готовым в первомайские праздники сходить с ним на участок. От брата заглянул в хибару Воробья. В полумраке жилья разглядел старого приятеля — тот сидел за заваленным всякой всячиной столом и что-то ел.

Данила брезгливо оглядел внутреннюю обстановку хибары: жилье давно не белено, вместо печи — лежащая на боку железная бочка, с вырезанным с торца и заставленным жестяным листом, квадратным отверстием для дров, около маленького окошка — лежанка, рядом стол да две-три расшатанные от времени табуретки.

Старик его не видел. Топтался по избушке.

— Та-ак… Иде ж рубаха — язви ее в душу? — вопрошал сам себя. — Вот она. Лежит комком. Нет чтоб на своем месте, дак валятся под табуреткой…

Держал пред собой рубаху, непонятно для чего разглядывая.

— Ах ты, старенькая моя, — продолжал ласково. — В клеточку. Сколь же я тебя поносил?.. Годков двадцать, а то и боле, и все — целехонькая, все — целехонькая… От… и — до…

Данила в своем углу наблюдал за Воробьем с улыбкой, дожидаясь, пока тот его заметит. Старик не замечал, внимательным образом разглядывая на этот раз свои босые ноги с черными ногтями на пальцах, которые давно изогнулись и вросли в мякоть тела.

— Куды ж портянки-то подевались? А, шут с имя, так воздену — не привыкать. Бывалочи, в тайге не до портянок было. Сунешь босые ноги в ичиги и — ходу. А то, бывалочи, травки какой в ичиги-то… К вечеру тока и очухашьси. Ноженьки вынешь, к костерку протянешь и подсушишь. И снова сунешь. Так сезон и пробегать…

Данила ворохнулся на своем месте в углу, старик наконец его заметил.

— Афанасьич, дружка мой разлюбезнай, че ж ты стоишь тамако, проходи ближе к столу.

— Гнездо-то у тебя, Евсеич, никудышное… — сделал по направлению к старику шага два.

— Никудышное, никудышное… — радостно соглашался Воробей.

— Чего ж ты радуешься, ежели никудышное? — усмехнулся по своему обыкновению Данила.

— И радуюсь, и печалюсь одному — тебя узрел в своих хворомах… От… и — до…

— Ну, обрадовался — это ладно, а печаль-то с чего?

— А радость, Афанасьич, завсегда рядышком с печалью ходит, вот и печалюсь…

— Мудрено, паря. Ну да ладно.

Старик суетился, подскакивал на месте, руки подталкивали к Белову табуретку.

— Садись, не брезгуй старого промысловика. Счас чаю сгоношу.

— Не нада чаю, пил тока что у Степана.

— А здря. Чай у меня охотницкий, по старинному рецепту…

— Да сядь ты, черт старый, — остудил рвение Воробья. — По делу я.

— И энтому я рад, Афанасьич. Када дело, то и печаль отступат. Слухаю тебя. Сказывай…

— Ты еще не забыл о недавнем приезде ср…х геологов? Так прав ты был: никаки они не геологи.

— Дак я ж… тебе ж… сразу ж…

— Действительно, тока один ты и докумекал — сразу видно старого охотника, — решил польстить старику. — Но говор говором, а на одежу их ты не обратил внимания? Одежа-то новая. Специально приоделись, дабы сбить с толку, чтоб их за геологов приняли. Но и это не все. У одного из них, у чернявого, я нож приметил за поясом. Попросил поглядеть. И че ж ты думать? Нож-то оказался моего убиенного деда Ануфрия Захаровича!

— Батюшки! — ахнул Воробей. — Вот тебе и печаль. И как же ты признал ножик-то?

— По рукояти из лиственничного корня и по особому знаку, что вырезан на ней. Об этом мне сказывал на смертном одре отец мой, Афанасий Ануфриевич. «Ножик, — сказывал он, — ты признать по рукояти и по особому знаку на ней в виде птицы ли, креста ли…»

— И ты их, варнаков, живыми выпустил? — вскочил Воробей. — Да я б их, я б…

— Ишь ты, сразу и убивать… Для начала, паря, нада бы узнать, откуда у них ножичек-то. Может, случайно как попал. К тому ж с ними приезжал председатель поссовета Холюченко. Пришлось стерпеть. Но это ниче. В двадцатых числах мая они ко мне подъедут — обещал я свести их в места, где, возможно, есть золотишко. В огнем, ниче определенного я им не сказал. Заманить чтоб. По этому делу я к тебе и зашел. Подстрахуешь меня? Приходи при полной омуниции двадцатого числа. Поживешь денька два-три, пока те не нарисуются. Об остальном обговорим у меня. И — помалкивай…