AMERICAN’ец. Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого - Дмитрий Миропольский Страница 18

— Молодой, красивый! Подари копеечку девушке на счастье, — говорила одна.

— Поинтересуйся, не бойся! Давай погадаю, всю правду расскажу, — частила другая.

— Ты на вид весёлый, а в душе недовольный. Эх, красивый! Первую судьбу ты потерял, потому что вам люди помешали, — уже гадала третья, хватая Резанова за руку.

Николай Петрович вздрогнул и отстранился, но за полу сюртука его схватила четвёртая.

— Тоска твоя злее болезни, — бормотала она. — Сам не пьёшь, а как пьяный ходишь. Но будет в твоей жизни перемена хорошая, только и ты похитрее будь…

— Подите прочь! — крикнул Резанов.

— Сам же просил! — Нарышкин расхохотался и взмахом руки прогнал цыганок. — Ладно, как стемнеет — при свечах споют нам. Не пожалеешь! А я поздравить хочу тебя, Николай Петрович.

— С чем же?

— Будет, будет скромничать! — Хозяин усадьбы приобнял его и повёл к дому. — Ну какие от меня секреты? Всё знаю — и про орден, и про чин, и про титул…

— Цыганки нагадали? — попытался шутить Резанов.

С обер-гофмаршалом их познакомили больше двадцати лет назад. Когда Николай Петрович только поступил в полк, Александр Львович Нарышкин уже дослужился до капитан-поручика, будучи на четыре года старше. Вскоре государыня пожаловала его в камер-юнкеры, и с тех пор Нарышкин неотлучно состоял в свите. Знакомство не раз пригождалось Резанову: старый приятель первым узнавал многие дворцовые тайны и под настроение мог рассказать кое-что важное…

…поэтому удивляться осведомлённости Александра Львовича о своих успехах Николай Петрович не стал. В самом деле, император перед началом экспедиции сделал его придворным — пожаловал в камергеры. Не сегодня-завтра предстояло получить и орден Святой Анны первой степени: государев посланник должен голову высоко держать! Разве только о том не знал Нарышкин, что Академия наук скоро объявит об избрании Резанова почётным академиком. Но это неведение можно простить, памятуя о неладах Александра Львовича с академической фурией Дашковой.

Зато знал обер-гофмаршал, чем поразить обер-прокурора. В доме за столом, когда от цыганского хора уже звенело в ушах, Нарышкин подсел поближе к Резанову и подтолкнул в локоть, словно говоря: смотри и завидуй, что у меня есть!

Перед ними явилась юная цыганка невероятной красоты. Прежние хариты вмиг поблекли и отступили, а игнаты бархатно затрепетали пальцами по струнам гитар и смычками впились в жилы скрипок.

Николай Петрович обмер. Сердце сжалось от безысходной тоски, лишь только девушка запела: никогда ещё Резанов не слышал ничего подобного. Голос её свободно скользил по нижним нотам, а потом уносился вдруг в самый верх — и словно таял там, чтобы снова зазвучать внизу. Ноты скакали, как скачут по полу рассыпавшиеся бусы, — и опять собирались в ожерелье…

Молоденькая цыганка прижимала к полной груди руки с тонкими пальцами и слегка раскачивалась, закрыв глаза и поводя плечами. Её движения завораживали сильнее, чем совершенная красота точёного лица и густые волны смоляных волос, вьющихся крупными блестящими кольцами.

Обер-прокурор ловил не то что каждый звук, а каждый вздох девушки. Ему казалось, он понимает все до единого незнакомые слова, излившиеся в печальной песне. Цыганка молилась и жаловалась, проклинала и признавалась в любви, а потом снова горевала и молилась, и снова, и снова — без конца…

Пронзительная мелодия оборвалась внезапно. Певица очередной раз вознеслась голосом в самую высь, тихо вздохнула — и запрокинула голову, словно провожая взглядом отлетевшую с последним звуком душу. Звякнув золотыми браслетами, руки её бессильно упали вниз, в складки цветастой юбки; вздрогнули мониста на груди… Всё стихло. Ни звука — словно зала обезлюдела.

Резанов боялся пошевелиться. Ледяные мурашки кололи между лопаток, по лицу текли слёзы. Не сразу он услышал в наступившей тишине треск свечей и собственное дыхание.

— Кто… это? — пересохшими губами прошептал Николай Петрович, силой сбросив оцепенение.

— Пашенька, — ответил довольный Нарышкин.