Флэшмен в большой игре - Джордж Макдональд Фрейзер Страница 18

Поэтому я не стал засиживаться в Бомбее. Уже на третий день, я двинулся в путь, на северо-восток по направлению к Джханси, путешествуя со всеми удобствами на запряженной волами повозке. Это была огромная деревянная комната на колесах, в которой можно было спать и есть, а грум, повар и кучер устроились на крыше. Теперь, с появлением железных дорог, подобный транспорт, конечно же, ушел в прошлое, но тогда это было весьма удобное средство для путешествия. Время от времени я останавливался у придорожных харчевен и держал ушки на макушке. Ничто в услышанном не напоминало мне о тревогах Балморала и общее впечатление было такое, что в стране еще никогда не было столь спокойно.

Я намеренно избегал контактов с другими белыми, поскольку хотел составить свое собственное суждение об обстановке и не хотел слышать неудобных для меня новостей. Однако подъезжая ко Мхоу, я вдруг наткнулся на — кого бы вы думали? — Джонни Николсона собственной персоной, которого я не видал уже пятнадцать лет, с самого Афганистана. Джонни ехал шагом на персидском пони и был одет как настоящий разбойник-белуджи, с бородой до пояса и парой сикхских кинжалов за кушаком. Мы были старыми приятелями — конечно же, он знал меня не слишком хорошо, зато с уважением относился к моей грозной репутации. Джонни был одним из эдаких отважных и богобоязненных паладинов, рыцарей долга и славы. Он регулярно возносил молитвы Господу, не пил и полагал, что каждая женщина должна быть монахиней или матерью. Выяснилось, что он здорово продвинулся по службе и как раз сейчас ехал в отпуск, перед тем как занять пост резидента в Пешаваре.

Согласно правилам я не должен был никому раскрывать суть своей миссии, но это был слишком хороший шанс, чтобы его упускать. В Индии не было никого, кто бы знал страну лучше Николсона, и ему можно было верить во всем, включая денежные дела. Так что я рассказал ему, что направлен в Джханси и почему — про чапатти, рани и русских. Он слушал, задумчиво перебирая бороду и косясь куда-то вдаль, пока мы сидели у дороги и пили кофе.

— Так говоришь, Джханси? — наконец протянул он, — настоящая разбойничья страна племени пиндари, да и тугов-душегубов там хватает. Полагаю, тебе достался самый твердый орешек к югу от Хайбера. Там вожди маратхи — не рискнул бы повернуться к ним спиной, и если бы ты сказал, что среди них работают русские агитаторы, я бы не удивился. По этому пути за последний год прошло с караванами немало торговцев и просто разных подозрительных типов, но не слишком много оружия — видишь ли, мы за этим следим. Однако мне не нравятся эти новости про чапатти, которые ходят среди сипаев.

— Ну, не думаешь же ты, что что-нибудь может случиться? — я был чертовски смущен его откровениями насчет тагов и пиндари; получалось, что в Джханси не лучше, чем в Афганистане.

— Не знаю, — ответил он задумчиво, — но мне кажется, что во всей этой округе становится беспокойно. Не спрашивай меня, почему я это чувствую — возможно это мой ирландский инстинкт. О, да, я знаю, что из Бомбея и Калькутты все выглядит превосходно, но иногда я оглядываюсь по сторонам и спрашиваю себя — а для чего мы здесь сидим? Посмотри — мы охраняем северную границу от самых отчаянных негодяев на Земле — пуштунов, сикхов, белуджи. Афганистан мы бросили, а Россия, сидя наготове, ожидает своего часа. К тому же внутри страны мы номинально являемся господами целой кучи туземных государств, половина из которых — варварски-дикие, где правят принцы, готовые за гроши перерезать глотку кому угодно. Почему? Потому что мы пытались цивилизовать их — подрезали крылья тиранам, отменили дикие обычаи вроде сутти [40]и запретили секту тугов. Заменили их плохие законы своими, хорошим. Мы завалили туземцев реформами, пока они им поперек горла не встали, а затем начали, прокладывать телеграф и железные дороги, строить школы, больницы и все прочее.

Парень, похоже, оседлал любимого конька, но я не мог его понять, ведь для чего еще нужны все эти штуки, как не для того, чтобы делать жизнь более приятной?

— С людьми не считаются. С ними никогда не считались. Все дело в правителях — эти раджи и набобы вроде твоей рани в Джханси. Они веками тянули соки из этой страны, а Дальхаузи положили этому конец. Конечно, все это сделано на благо бедного народа, но он не понимает этого — он верит в то, что ему говорят принцы. А они говорят, что британский Сиркар [41]— их враг, поскольку не дает их вдовам всходить на костер или убивать друг друга во имя Кали, и что британцы против их религии и в конце концов заставят всех принять христианство.

— Да ладно тебе, Джон, — махнул я рукой, — они твердят это уже многие годы.

— Нет, в этом что-то есть, — Джонни выглядел обеспокоенным, на свой религиозный лад. — Сам-то я — христианин или, по крайне мере, пытаюсь им быть, и я молюсь, чтобы увидеть тот день, когда Евангелие станет хлебом насущным для каждой бедной угнетенной души на этой Земле, а слово Господне прогремит в тысячах церквей. Но я хотел бы, чтобы мы были осторожнее с этим. Это очень религиозные люди, Флэшмен и их суеверия, какими бы бессмысленными они ни были, не заслуживают пренебрежения. Что они думают, когда узнают, что христианству учат в школах и в тюрьмах — и даже полковники проповедуют перед своими полками? [V*] Достаточно какому-нибудь местному принцу или агитатору шепнуть им на ухо: «Смотрите, как британцы попирают ваши святыни, которые они не почитают. Смотрите, как они делают из вас христиан!» Люди поверят этому. Это такой простодушный народ — они верят слепо. Знаешь, — улыбнулся Николсон, — в Кашмире даже есть секта, которая возносит молитвы мне самому.

— Тем лучше для тебя, — говорю. — Ты еще не установил десятину?

— Я пытался переубедить их, но ничего хорошего из этого не вышло. Говорю тебе, Индию не удастся изменить ни за день, ни за долгие годы. Процесс должен идти медленно, но уверенно. А наши миссионеры — добрые, достойные люди — перегибают палку и не способны увидеть весь вред, который этим причиняют. — Он перекрестился. — Но у кого же язык повернется упрекнуть их, старина, если каждый из них уверен, что несет в эту пребывающую во мраке страну благословение Господне? Все это очень сложно. — Джонни выглядел озабоченным и охваченным благородной скорбью; Арнольду бы он понравился. Затем Николсон нахмурился, заворчал и вдруг взорвался:

— Все не было бы так плохо, если бы мы не проявляли этой проклятой мягкотелости! Если бы мы серьезно занялись благородным делом — реформы, даже миссионерская работа. Если бы мы делали все это как следует. Но, видишь ли, мы ведем себя не так, предпочитаем полумеры и слишком нежны для здешних нравов. Если мы действительно хотим низвергнуть их лживых богов, реформировать их старые коррумпированные государства и превратить индийцев в достойных мужчин и женщин — так давайте действовать силой! Дальхаузи — сильная личность, но насчет Каннинга я не уверен. Думаю, если бы я был на его месте, то прижал бы к ногтю всех этих предательски улыбающихся местных принцев, — его глаза вспыхнули и он притопнул сапогом. — Я бы дал им правительство, твердое и честное. Я был бы менее мягок с сипаями — да и с некоторыми британцами тоже. Это еще одна беда — тебя давно тут не было, но за это время к нам в армию да и в офисы Компании прибыло немало не самых лучших экземпляров. Разорившиеся буфетчики и сынки лакеев, представляешь? Ну, ты еще на них насмотришься — невежественные, ленивые малые из бедняков — и мы на десять лет ставим их командовать индусами высших каст! Они знать не хотят своих подчиненных и относятся к ним, как к детям или животным, и не хотят думать ни о чем, кроме как об охоте, пьянках и… и… — он вдруг покраснел до самых корней своей огромной бороды и отвернулся. — Некоторые из них даже сожительствуют с… с худшими отбросами среди туземных женщин. — Джонни закашлялся и похлопал меня по руке. — Вот как обстоят дела, старина. Мне чертовски неприятно говорить о таких вещах, но, к сожалению, это правда.