Рыцарь в черном плаще - Эрнест Капандю Страница 17

На синем фоне золотыми буквами сияла надпись: «Даже, придворный парикмахер».

Эта вывеска красовалась над салоном, который располагался на нижнем этаже дома между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен.

В середине салона была стеклянная дверь с шелковой красной занавесью, с каждой стороны двери стояли тумбы, на которых располагались восковые бюсты женщин с живописными прическами. От каждого бюста шел двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, позади париков стояли склянки с духами, различные вазы и ящики с пудрой, мушками и румянами.

Салон принадлежал Даже, придворному и самому модному парикмахеру.

«Даже, — утверждают мемуары того времени, — не знал равного себе в своем искусстве. Гребень его хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он обладал редким умением подгонять прическу к выражению лица, умел придать взгляду особую выразительность посредством одного локона, а улыбка получала очаровательную живость от взбитых им волос».

Старость — эта великая победительница кокетства (опять же по словам современников) и та исчезала под искусной рукой Даже. Он был парикмахером герцогини де Шатору, с ее легкой руки Даже и пошел в гору. Он имел салон в Париже, но постоянно находился в Версале.

Впрочем, парикмахер громогласно заявлял, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Буржуазия и финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл своими клерками.

Это было обидно для парижан и в особенности для парижанок, но слава Даже была так велика, что столичные дамы охотно соглашались причесываться у его клерков.

Быть клиентом Даже считалось престижным. Мужчины и женщины валили в салон придворного парикмахера.

В тот день, когда в кабинете Фейдо де Марвиля происходили вышеописанные сцены, толпа желающих была больше, чем обычно, так что не все смогли поместиться в салоне — половина людей стояла на улице. По всей видимости, они были чем-то встревожены и обеспокоены. Чувствовалось, что ими руководит не одно лишь желание поправить парик или завить себе шиньон, но и нечто иное.

Внутри салона, как и снаружи, царило то же волнение. Все непрестанно говорили, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса и как будто бы по секрету.

В одной группе, стоявшей прямо напротив полуоткрытой двери салона, шел особенно оживленный разговор.

— Какое несчастье, милая Жереми, — говорила одна из женщин.

— Просто ужасно, — подхватила вторая.

— А мэтр Даже еще не возвращался?

— Может быть, ему вовремя не сообщили, любезный месье Рупар.

— Как это — не сообщили, мадам Жонсьер? Но ведь вы же находитесь в самом непосредственном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорил д'Аламбер.

— В чем это я нахожусь? — спросила мадам Жонсьер, которая подумала, что просто ослышалась.

— Я говорю: в аберрации…

— Что вы, месье Рупар, я совсем здорова.

— Я вовсе не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как выражаются философы. Я говорю с точки зрения умственной, так как ум есть вместилище…

— Что с вашим мужем? — спросила мадам Жонсьер. — Когда он говорит, ничего нельзя понять.

— О! Он и сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.

— Зачем он говорит таким образом?

— Он поставщик Вольтера и всех его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж стал продавать им чулки, он вообразил, что сделался философом.

— Бедняжка, — сказала мадам Жонсьер, пожимая плечами. — Однако это не объясняет случившегося.

— Говорят, что Сабина едва ли выживет…

— Да, говорят.

— У нее ужасная рана?

— Страшная!

— Кто же нанес рану?

— Вот это-то и неизвестно!

— А что говорит она сама?

— Ничего. Она не может говорить. Бедная девочка находится в самом плачевном состоянии. С тех пор как мадемуазель Кинон — знаете, известная актриса, которая ушла со сцены, — привезла сюда Сабину, молодая девушка не произнесла ни слова.

— Да… Да…

— Она не раскрывала рта до сих пор.

— Как это все странно!

— И до сих пор ничего не известно?

— Решительно ничего.

— И Даже не возвращается, — продолжал Рупар.

— Если он был в Версале, то просто еще не успел вернуться.

— Что бы ни говорили, — заметил Рупар, — за этим скрывается огромная тайна.

— И, главное, ничего нельзя узнать, — сказал кто-то из толпы.

— А когда ничего нельзя узнать, тогда все остается загадкой, — продолжал Рупар.

— Кто мог такое предвидеть? — спросила Урсула.

— Еще вчера вечером, — продолжала Жереми, — я целовала эту милую Сабину как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленную и безжизненную.