Шевалье д'Арманталь - Александр Дюма Страница 16

Когда шевалье проснулся, ему показалось, что все случившееся с ним было сном. В последние тридцать шесть часов события сменялись с такой головокружительной быстротой, словно д'Арманталя подхватил вихрь, унося Бог весть куда. Только теперь, оказавшись наедине с самим собой, он мог поразмыслить над прошлым и будущим.

Мы живем в эпоху, когда каждый может рассказать о себе, что он в большей или меньшей степени участвовал в заговоpax. Мы знаем, следовательно, по собственному опыту, как все происходит в подобных случаях. После того как в порыве воодушевления человек взял на себя обязательство, первое чувство, которое он испытывает, бросая взгляд на свое новое положение, — это чувство сожаления, что он зашел так далеко, потом мало-помалу он свыкается с мыслью о грозящих ему опасностях; услужливое воображение устраняет их из поля зрения и ставит на их место честолюбивые и достижимые цели. Вскоре к этому примешивается гордость: человек понимает, что стал вдруг тайной силой в государстве, где еще вчера был ничем; он с презрением проходит мимо тех, кто живет обыденной жизнью, выше держит голову, горделивее смотрит вокруг, убаюкивает себя мечтами, засыпает, витая в облаках, и в одно прекрасное утро просыпается победителем или побежденным, поднятый на щит народом или размолотый шестернями той машины, которая зовется правительством.

Так было и с д'Арманталем. В то время, когда он жил, Лига еще не скрылась за историческим горизонтом, а Фронда была недавним прошлым, едва иссякло одно поколение с тех пор, как пушки Бастилии поддержали мятеж великого Конде. Правда, на протяжении жизни этого поколения всю сцену занимал Людовик XIV, всем правила его могучая воля. Но теперь Людовика XIV уже не было, и его внуки думали, что в том же театре, с помощью тех же механизмов они смогут разыграть тот же спектакль, что и их отцы.

В самом деле, как мы уже сказали, после нескольких минут размышления д'Арманталь увидел вещи в том же свете, что и накануне, и снова порадовался тому, что сразу занял первое место среди столь высоких особ, как Монморанси и Полиньяк. От своих предков, именно потому, что они всегда жили в провинции, он унаследовал столь характерную для эпохи Людовика XIII рыцарскую отвагу, которую Ришелье не смог целиком уничтожить на эшафотах, а Людовик XIV — подавить в прихожих. Для молодого человека было нечто романтичное в том, чтобы встать под знамя женщины, и в особенности если эта женщина — внучка великого Конде. К тому же в двадцать пять лет так мало дорожат жизнью, что ежечасно рискуют ею из-за вещей куда более пустых, чем предприятие, главой которого стал д'Арманталь.

Поэтому он решил, не теряя времени, принять все меры к тому, чтобы выполнить данные им обещания. Он не скрывал от себя, что с этого момента уже не принадлежит себе самому и что на него обращены взоры всех заговорщиков, начиная с Филиппа V и кончая аббатом Бриго. Отныне высшие интересы были связаны с его волей, и от его мужества и осторожности зависели судьбы королевств и мировая политика.

В самом деле, регентство было в то время краеугольным камнем европейского здания. И Франция, не имея еще противовеса на севере, начинала приобретать, если не силой оружия, то, по крайней мере, дипломатией, то влияние, которое, к несчастью, ей не всегда потом удавалось сохранять. Расположенная в центре треугольника, образуемого тремя великими державами, устремившая взор на Германию и простершая одну руку к Англии, а другую — к Испании, готовая сохранять дружбу со всеми этими тремя государствами или обернуться недругом для одного из них, которое не будет относиться к ней сообразно с ее достоинством, Франция за последние полтора года, с того времени, как герцог Орлеанский пришел к власти, заняла исполненную спокойной силы позицию, какая не отличала ее никогда, и даже при Людовике XIV. Это было связано с борьбой различных интересов, к которой привели узурпация Вильгельма Оранского и вступление на престол Филиппа V. Верный своей ненависти к штатгальтеру Голландии, отказавшему ему в руке своей дочери, Людовик XIV постоянно поддерживал притязания Якова II, а после его смерти — шевалье де Сен-Жоржа. Верный своему семейному пакту с Филиппом V, он постоянно поддерживал своего внука, оказывая ему помощь людьми и деньгами в борьбе против императора, и, непрерывно ослабляемый этой двойной войной, которая стоила Франции столько крови и денег, в конце концов оыл вынужден подписать столь постыдный для него Утрехтский мир.

Но после смерти старого короля все изменилось, и регент усвоил не только новую, но и противоположную политику. Утрехтский мир был не более чем передышкой, прерванной, едва лишь политика Англии и Голландии перестала преследовать те же цели, что и французская политика. Вследствие этого регент прежде всего протянул руку Георгу I. И 4 февраля 1717 года в Гааге был заключен договор о тройственном союзе, подписанный аббатом Дюбуа от имени Франции, генералом Кадоганом от имени Англии и главным пенсионарием Гейнзиусом от имени Голландии. Это был большой шаг вперед в деле умиротворения Европы, но не завершающий шаг. Противоречия Австрии и Испании по-прежнему оставались неразрешенными. Карл VI все еще не признавал Филиппа V королем Испании, а Филипп V, со своей стороны, не желал уступить ему права на те провинции испанской монархии, которые по Утрехтскому договору уступались императору в возмещение за трон Филиппа И.

Отныне регент думал только о том, чтобы путем дружеских переговоров склонить Карла VI к признанию Филиппа V королем Испании и принудить, если понадобится, силой Филиппа V отказаться от притязаний на провинции, переданные императору.

Именно с этой целью в тот самый момент, с которого мы начали наш рассказ, Дюбуа находился в Лондоне, добиваясь еще более ревностно, чем он подготавливал Гаагский договор, заключения договора о союзе четырех держав.