Трон императора. История Четвертого крестового похода - Николь Галланд Страница 154

Продолжение записи

от 11 апреля 1204 года

Сегодня вечером бритт меня растрогал. Обычно он почти не проявляет набожности и нетерпимо относится к моей. У нас состоялся весьма необычный разговор, своего рода катехизис для мирянина, когда я исполнял роль священника. Для краткости приведу здесь только слова, хотя, когда мы их произносили, лично я часто запинался и начинал сначала, а он делал таинственные задумчивые паузы.

Я (по его просьбе):

— Паломничество — путешествие в святое место.

Он:

— Мы его совершили. Мы находимся в святом месте. В самом святом во всем христианском мире. И попали мы сюда, проделав долгий путь! Поэтому это и есть паломничество! Так возрадуйся — мы его совершили!

Я:

— Главное — не путешествие и даже не расстояние. Главное — то, что ты делаешь, достигнув конца пути. Это осуществление святой цели.

Он:

— По первоначальному плану, ваше паломничество завершилось бы нападением на людей, не разделяющих вашу веру. Завтра вы именно это и сделаете. Чем это тебе не осуществление святой цели?

Я:

— Не верю, что завтрашний приступ направлен на защиту моей религии, как это было бы в Иерусалиме. Чтобы этот поход стал паломничеством, надо совершить нечто, о чем смог бы сказать самому себе: «Стремлюсь к этому, ибо верую, достигаю этого, ибо верую. Вернусь после этого путешествия навсегда изменившимся, ибо совершил то, что даже не пытался бы совершить, не будь моя вера так мне дорога». Если умру в попытке совершить свое деяние, то моя душа попадет на небеса, ибо то, что я совершал, когда меня настигла смерть, сделало меня достойным небес. Чего не скажешь о завтрашней атаке.

Он (после длинной паузы):

— Выходит, сентенция «я получил что-то, ибо предан своей вере» объясняет, почему во время паломничества все так жаждут раздобыть реликвии? Лично мне не понятно, к чему вся эта суета вокруг реликвий, когда ваши собственные земли буквально кишат реликвиями, которые можно купить у любого священника.

Я:

— Это только часть цели…

Он (поспешно делая вывод):

— Значит, реликвии превращают заурядное путешествие в паломничество.

Я:

— Пойми меня правильно, реликвии для паломничества совсем не обязательны. Любая реликвия священна, ибо она помогает святому услышать твои молитвы. Но реликвия, полученная во время паломничества, напоминает тебе о твоих деяниях еще долго после того, как паломничество завершено. Однако память о деянии делает то же самое. Деяние даже ценнее реликвии, ибо, когда оно совершено, оно становится частью тебя, и его уже никому не отнять.

Он (словно придумывая загадку):

— Но будет ли завтра с твоей стороны какое-либо деяние, о котором ты мог бы сказать: «Совершаю это, потому что верую»?

Я:

— Нет.

Он (словно разгадав загадку):

— Ага. Тогда нам необходима такая маленькая хорошенькая реликвия, и все, что сейчас происходит, станет для тебя паломничеством.

Его последний вывод был таким поверхностным и необоснованным, что я даже не стал ничего отвечать. Нет в нем закваски паломника. Он довел меня до хижины, а затем исчез.

Теперь вернусь к своим молитвам и подготовке к завтрашнему дню.

Я еще ни разу не сновал по городу без Джамили. Все равно мне бы ни за что не сойти за местного, а все горожане-чужестранцы давно изгнаны за городскую черту. Благодаря маниакальной любви Дандоло к моей игре на лютне у меня водились денежки — хватило бы на переправу. Беда только в том, что лодки больше не ходили через пролив: часовые у городских стен следили, чтобы ни одна из них не отошла от берега.

Все это означало, что лучше бы мне не только не входить в город, но даже не приближаться к нему. Поэтому я прошел целую милю на север вдоль пролива, пересек мост, а затем протопал милю назад и оказался у городских стен, смотрящих на Влахерну.

Когда у человека есть природный дар, ему сложно объяснить другим, как именно он им пользуется. Достаточно сказать, что мне удалось взобраться на дворцовую стену в темноте, и ни один варяг-часовой меня не заметил. Я проделывал такие трюки с мальчишеского возраста, не попадаясь на глаза королевской страже, ведь стражники были начеку, не то что варяги, — они-то знали, чего можно от меня ожидать, и не ослабляли бдительности. Хотя по правде, я знал королевский замок у себя на родине гораздо лучше Влахерны. Зато местный камень удобнее. Здесь можно было доверять малейшему естественному выступу или бороздке, оставленной камнетесом, — они выдерживали мой вес. Кроме того, в стенах такой величины обычно остаются дыры от строительных лесов, так что карабкаться по ним — проще простого.

Я вылез на парапет чуть дыша и трясясь от страха. Мне понадобилась память вкупе со здравомыслием, чтобы передвигаться по территории дворца и не вызвать подозрения. Крадучись этого было не добиться. В последний раз я был здесь днем, в компании Джамили, и теперь поражался царившему хаосу. Несколько раз попадался на глаза людям, которые по долгу службы должны были бы меня остановить, но я держался с таким независимым видом, словно прожил здесь всю жизнь, так что мне не пришлось ни разу отвечать на вопросы. В темноте никто не мог разглядеть мою одежду, а несколькими неделями ранее (в бесславной попытке заставить Грегора заняться своей внешностью) я вернулся к своему обычному безбородому облику, и теперь в темноте меня все принимали за евнуха.

В конце огромного двора, в одном полураскрытом окне я узнал императорскую спальню. Мне удалось проникнуть в нее через то окно и расположиться на кровати в ожидании прихода его величества.

Я сидел и поглаживал красное шелковое покрывало, делая зацепки на золотом шитье своими мозолистыми пальцами. Тут мне пришло в голову — именно сейчас, ни раньше ни позже, — что я, вероятно, провалил все дело, даже не приступив к нему, и что, скорее всего, меня казнят, как только его величество войдет в спальню. А даже если не казнят, то вряд ли получу то, за чем пришел. И что даже если получу это, то вряд ли останусь жив. Мой план мог бы сработать, но я давно зависел от Джамили. В нашем дуэте она была тем, кто хотя бы пытался проявить немного благоразумия, а теперь мне оставалось только сожалеть, что некому исправить мои оплошности.

Я оглядел комнату, желая как-то отвлечься на время ожидания — неизвестно, сколько еще его величество пробудет внизу на праздничном банкете. В углу лежали лира, лютня и несколько других инструментов. Лира всегда была моей любимицей, но этот инструмент отличался от того, к которому я привык дома. Струны, как и у меня на родине, оказались из конского волоса (тогда как все остальные, кроме ирландцев, делают их из кишок). Почти четыре года я не играл на лире с такими струнами, и теперь знакомое ощущение вызвало у меня ностальгию. Но на этом сходство заканчивалось: струн на этой лире было в три раза больше, а дека была затянута шкурой, придававшей всему инструменту странный звенящий тон — чересчур чужой для меня.