Пепел и снег - Сергей Зайцев Страница 15

Так, лежащего в траве за размышлениями, и застал его Черевичник.

— Никак рыба шалила, барин?

— Шалила, замутила весь пруд.

— Должно, большая рыба... — разгорелись глаза у Черевичника.

— Царица-рыба! — вздохнул Александр Модестович. — Усищи с пол-аршина. Борода, не поверишь, по дну стелется, а спина мохом обросла.

— Эх, упустил, барин! Такое диво!..

Пока Черевичник ходил за ягдташем, Александр Модестович умылся. Чистым платком промокнул лицо, а когда открыл глаза, увидел прямо перед собой огромного сома — точнее голову его с красноватыми широко поставленными глазками да с усами в пол-аршина и тёмную пятнистую спину. Сом с безразличием сытого хищника секунду-другую смотрел на него из узкого оконца в ряске, усами крутил, двигал жаберными крышками, потом, взмахнув сине-зелёными плавниками, медленно развернулся и исчез в глубине. Александр Модестович от такой неожиданности даже оторопел, а когда сом уж был далеко, выдохнул в восхищении:

— И правда, ведь упустил...

В корчме Александр Модестович застал человек пять крестьян — своих, русавских, пришедших за восемь вёрст попробовать свежего пива, — а также нашёл некоего прапорщика, почтового служку и лекаря Либиха Якова Ивановича, с которым к тому времени был знаком достаточно коротко. Эти трое сидели особняком за столом у низенького оконца и, закусывая, вели довольно громко беседу — их голоса были слышны даже снаружи через приоткрытую дверь. Крестьяне же пристроились в тёмном углу на широких лавках, держали в руках деревянные кружки, пили и помалкивали, остерегались шуметь возле заезжих, серьёзных людей, возле людей не ихнего чёрного сословия. Попивали мужики пивцо, посасывали раковые лапки. Как увидели барина, встали все, поклонились: «Храни тебя Господь!..».

Корчмарь, высокий, плечистый, — Перевозчик и сеть — вышел из-за печи встречать гостя. Тяжёл — шёл по корчме, скрипели половицы. Борода черна, глаза синие, лицо красно с жару — от сковороды оторвался приветить молодого барина. Первый раз в корчме!.. Но немногословен был корчмарь, это про него верно говорили. «Пожалте, барин!» — только и обронил.

Яков Иванович поднялся навстречу, пригласил за стол; представил господам, и господ представил. Пока друг к другу не попривыкли, занимал Александра Модестовича разговором: о себе мало что говорил — всё более вспоминал разные случаи из практики да про аптекарей сказал, что на него сетуют, обижаются, мол, лекарств стал прописывать мало, мол, при его любви к гомеопатии фармация оказалась не и почёте, а аптекарям-де аллопаты милее, ибо от их назначений верный доход, тогда как от Либиха ныне сплошные убытки. Далее лекарь поинтересовался, в добром ли здравии пребывает матушка Елизавета Алексеевна, пообещал при случае заехать, а может, и на днях изыскать для того возможность. Пообвыклись господа прапорщик и служка, попригляделись к Александру Модестовичу; наслушавшись Либиха, стали позёвывать. Но здесь корчмарь подоспел с пивом, с новыми закусками: «Чем богаты...» — немногословен, уж как есть. К пиву подал ветчину, сыр, маленькие солёные колбаски по какому-то российскому рецепту и тёплый хлеб. И мужикам дал хлеб.

Господа хвалили пиво — светлое, ядрёное, пену оценивали со знанием, подносили кружки к уху — слушали, как тихонько пена шипела, приглядывались к ней — цветами радуги переливалась, в твёрдой руке держали кружку, а пена подрагивала, нежная, прохладная... Христос свидетель, редкого умения здешний пивовар, зарос до глаз бородой, с виду мужик неотёсанный, всё молчит, двух слов связать не может... А вот пиво варить и хлебы выпекать премного искусен! Крестьяне в тёмном углу согласно кивали: «Доброе питьё! И хлеб хорош, духмян — это Ольга-мастерица постаралась!».

Александр Модестович всё поглядывал на двери — на наружную и на ту, что вела в комнаты, не покажется ли Ольга. Но она не показывалась. Корчмарь Аверьян Минич легко управлялся возле плиты и успевал к пивной бочке, и к шкафу-конторке с медью и серебром, и к столу — из-под локтей у господ повымести крошки. Александр Модестович отламывал по кусочку хлеб и вместе со всеми хвалил его, говорил — не иначе, хлебы Иисуса были так же вкусны. Яков Иванович подхватывал — только непорочная душа таким хлебам закваска. Остальные господа соглашались: «О! Ольга, верно, чистое дитя!..» Аверьян Минич, слыша добрые слова, кивал, однако отмалчивался. Нет бы вместе со всеми похвалить дочь да позвать её, чтобы сама послушала господское одобрение. Как же! Кивнул, вздохнул, мигнул глазищами и отошёл к печи — сковороды поворачивает, а огонь медными отблесками подрагивает на лице. Нелюдим.

Но хлебы хлебами, а разговор за столом продолжался. Прапорщик — энского полка, расквартированного в одном из городков Гродненской губернии, — сделав серьёзное лицо, доверительно сообщил господам, что грядёт война, и не то чтобы за горами там где-то грядёт, а вот-вот разразится, не сегодня-завтра. У Бонапарта к тому, считай, всё готово. Ну и наши, конечно, всё последнее время не дремали, загибали пальцы — новые позиции, раз, рекрутские наборы, два, склады и прочее, три... Уж ему-то, человеку военному, да не знать!.. Прапорщик говорил о войне не спеша, с видимым удовольствием, с уверенностью в победе в первом же крупном сражении, сыпал именами военачальников и датами, поминал Аустерлиц, за который Россия наконец-то отплатит, поминал Тильзит, позор которого Россия наконец-то смоет, и не очень лестно отвивался о личности Бонапарта. Да, трепещут перед ним европейские монархи, но они потому трепещут, что слабы в коленках, а Бонапарт этот — не более чем гриб в треуголке; ясное дело, умён, сие у него не отнять, и сопутствует ему воинское счастье, и случай удачливый волочится за ним с музыкой, иными словами, ходит Бонапарт под яркой, благодатной звездой, однако ж и ему доводилось проигрывать войны ^[20], да кому проигрывать — туркам, тем самым туркам, которых россияне от кампании к кампании все к ногтю!.. Глаза прапорщика блестели от удовольствия. Почтовый служка тоже не сомневался в том, что война, если всё-таки начнётся, продлится недолго, ибо Российская империя — это не Италия какая-нибудь, и не Голландия, и даже не Австрия; Россию в почтовой-то карете проехать — десять раз колёса сменишь, а уж войной пройти... да если ещё наш солдат озлится, да туляк пришлёт исправных ружей, да интендант перестанет воровать, да офицерство позабудет про амуры, прекратит досужее виршеплётство и обратит все свои усилия на муштру новобранцев и на возведение фортификаций — держись тогда, Европа! в российской армии всё хорошо!.. Известие о будто бы скором начале военных действий не удивило служку. Он сказал, что и сам слышал об этом кое-что. Войны не избежать — это, наверное, понятно самой тёмной крестьянской бабе. К российским границам со всей Европы стягиваются войска, в западных губерниях появились шпионы, сеющие вредные слухи и призывающие народ к неповиновению властям, по рукам ходит невероятное количество фальшивых ассигнаций и иное. «Когда же начнётся драка, спросите вы, — почтовый служка говорил с видом знатока. — О, это очень просто! Первый выстрел прогремит, лишь только прояснятся окончательно намерения Швеции и лишь только станет ясен исход нынешней русско-турецкой войны ^[21]». Что же до пресловутой личности Бонапарта, то здесь витийствующий почтарь осмелился не согласиться с прапорщиком: конечно, росточком французский император не вышел, но ума, по всему видать, недюжинного человек. Мало того, был слух, что Бонапарт способен своим умом подавлять окружающих, завораживать их и с помощью некоей гипнотической силы внушать любые мысли. А где внушение, там и провидение — уж совсем простая связь. И это похоже на правду, потому что будь Бонапарт обычным человеком, не сумел бы сделать и десятой доли того, что сделал; без своих чудесных способностей не сумел бы он выйти невредимым из стольких баталий да облечь себя в императорские ризы, не сумел бы счастливо избежать покусителей на жизнь его, не сумел бы вовремя пресечь заговоры...