Личный враг Бонапарта - Ольга Игоревна Елисеева Страница 15

Новым шагом стало письмо.

«Взгляните на меня. И я буду вознагражден. Довольно и того страдания, что Вы считаете меня врагом, в то время как я – всего лишь смиренный раб вашей красоты».

Бенкендорф никогда не переписывал чужой любовной галиматьи из письмовников. Хватит и своей.

Три первых послания кряду Яна пропустила без ответа. Герой-любовник не отчаивался. Так положено. Лишь бы на четвертом не сорвалось.

Дама была строга. И пять, и десять эпистол канули в Лету. Тогда полковник явился после чая на узаконенное традицией семейное чтение, где французская эмигрантка мадемуазель Дюшен, лектриса кастелянши, два часа читала влсух газеты, романы, пьесы, трактаты естествоиспытателей и описания путешествий. На сей раз она оглашала малиновую гостиную «Новой Элоизой» Руссо. Бенкендорф вошел как раз в тот момент, когда несчастная Юлия изливала печаль опустевшей души. Дамы плакали.

Маленькая принцесса тоже несколько раз поднесла шелковый платочек к глазам. Какое счастье, что в мире есть женщины! Без их трогательного участия он обратился бы в ледяной хаос, где все слова грубы, а все движения сердца прагматичны!

Когда чтение закончилось, и размягченные описанием чужой скорби слушатели потянулись к выходу, полковник нарочно пошел благодарить лектрису за доставленное удовольствие и, поровнявшись с Яной, уронил записку на ковер у ее ног.

Смущенная графиня немедленно закрыла белый клочок бумаги краем платья. И, когда, как ей казалось, никто не видел, поспешно подняла цидулку. Сжав послание в кулаке, прекрасная дама поспешила к выходу. Стараясь не торопиться и со всеми раскланиваться. Она не видела, как предательски пылают ее щеки. Между тем остальные как раз примечали и были крайне довольны сделанными выводами. Бенкендорф добился того, что за ним с Анной всегда следовал десяток любопытных глаз, что уничтожало необходимость после победы трубить о ней.

Яна миновала кабинет, еще пару комнат, балюстраду, но не пошла к себе, где горничные могли стать свидетельницами ее замешательства. А вышла на крыльцо. Следовало углубиться в сад. Но ее разобрало любопытство, и она почти рывком развернула записку. «Жестокая», – гласил текст.

Улыбка расцвела на лице молодой графини. Она изорвала послание, положила клочки на ладонь и дунула на них, посылая к вечернему небу.

«Жестокая»! Он страдает!

Белые комочки попадали к ее башмачкам, и, попирая их, она отправилась домой. Писать ответ.

Можно было побиться об заклад, что сегодня графиня не заснет. А вот сможет ли взяться за перо? И решится ли передать? Другой вопрос. От этого зависело дальнейшее поведение кавалера. Или перейти к стихам. Или…

Яна не решилась. В самый неподходящий момент к ней постучалась кастелянша и прочла возвышенную проповедь о семейных добродетелях.

– Только когда Господь освободит вас от обязанностей супруги и матери, – сказала тетушка, – которыми вы более должны себе самой, чем людям, только тогда вы сможете считать себя свободной…

Ей, вдове, легко говорить!

Но полковник, не получив письма, сделал единственно возможный шаг. Жестокосердная дама должна была взревновать. И предмет был избран правильно – единственная женщина, которой Анна могла позавидовать.

В Белостоке нашло прибежище целое семейство французских эмигрантов – герцогов Бассомпьер. Глава, мужчина лет пятидесяти. Его двадцатилетняя жена. Их дети – Пьер и Лизетта – с бабушкой, непонятно по чьей линии. Оба супруга почтительно именовали ее «матушка», а та с не меньшим энтузиазмом отчитывала зятя, чем дочь, или сына, чем невестку. Молодая герцогиня не имела имени, все называли ее: «Ваша светлость». Это была миловидная кобылка, славившаяся среди обитателей замка великосветскими манерами.

Что-то в этих манерах смущало Бенкендорфа. Его с детства учили, что простота не роняет достоинства, а вот от чванства за версту несет выскочкой. На его взгляд, образчиком истинного аристократизма была все-таки кастелянша.

– Что ты о них думаешь? – спросил как-то Толстой. – Эти принцы в изгнании всегда смахивают на авантюристов.

Сам граф полжизни провел в полку и был простоват. К тому же москвич. Мнение воспитанника вдовствующей императрицы его очень интересовало.

– Нахлебники, – отрезал Бенкендорф. – Выдают себя не за тех.

– Кастелянша тоже так думает, – кивнул Толстой.

– Тогда почему же она их держит?

– Из деликатности. Надеется, что ее благодеяния разбудят в них совесть.

– Вы ее предупредите, что оберут.

– Да я сказал, – махнул рукой граф. – Она на меня взглянула как на вахлака.

Именно герцогиня Бассомпьер стала предметом короткого и успешного натиска Бенкендорфа. Она имела перед Анной то ничем не исправимое преимущество, что родилась в Париже. Или делала вид, что родилась. Этот экзотический цветок страдал даже от прикосновения грубого воздуха севера. Но самое ужасное – ей постоянно терло белье, вонявшее польским мылом.

Однажды Яна не выдержала и, напустив на себя наивный детский вид, осведомилась, чем гостье так не нравится запах мыла.

– Ничем, – Бенкендорф успел ответить прежде, чем герцогиня скорчила страдальческую мину. – Просто в Париже белье не стирают. Его поливают духами, а когда пот уже ничем нельзя перебить, выбрасывают.

Яна воззрилась на полковника в ужасе.

– Мы экономнее, – постаралась сгладить ситуацию кастелянша. – Да и где кружева напастись?

– Надобно жить в Версале, чтобы понять всю абсурдность ваших суждений, – надулась Бассомпьерша.

– Но сейчас вы живете здесь, моя дорогая, – Бенкендорф уже говорил с ней на правах интимного друга. С нежным упреком и какой-то необъяснимой для третьего лишнего короткостью.