Тропой Предков - Гэри Дженнингс Страница 12

Что было нам делать в этом аду на земле? Можно, конечно, было женить бывшего священника на какой-нибудь одинокой вдовушке, у которой после смерти мужа осталось недурное наследство, и жить припеваючи в её прекрасном доме. Но, увы, об этом, зная характер Антонио, не приходилось и думать, ибо людские несчастья просто притягивали, буквально присасывали его на манер тех пиявок, которых цирюльники ставят, чтобы отсосать дурную кровь. Ясно, что при таком подходе к жизни мы оказались не в прекрасном богатом доме, а в убогом приюте с земляным полом.

Место это называлось Casa de los Pobres, Дом бедных, но Антонио, похоже, искренне считал ночлежку таким же Домом Божьим, как и прекраснейшие соборы христианского мира. На деле же это был длинный, узкий барак с дощатыми, донельзя истончившимися и прогнившими из-за постоянного чередования палящего зноя с неистовыми ливнями стенами. Когда дул очередной norte, пыль и песок задувало внутрь и вся хибара ходила ходуном. Я спал на грязной соломе рядом с проститутками и пьяницами и два раза в день садился на корточки, в очередь, чтобы получить тортилью с начинкой из фасоли. Для уличного мальчишки эта незатейливая еда была лучшим лакомством.

А в последующие два года я действительно стал самым настоящим уличным мальчишкой — это время запомнилось мне в основном проклятиями окружающих и колотушками. Выброшенный на улицы одного из крупнейших городов в Новой Испании, деревенский мальчуган превратился в заправского lépero, городского прокажённого. Ложь и притворство, воровство и попрошайничество — вот лишь далеко не полный список умений и навыков, которые я впитал вместе с воздухом Города Мёртвых.

Признаюсь, мой образ жизни был далёк от благочестия, и если с моих уст и срывались мольбы, то чаще обращённые не к Богу, а к людям, и вовсе не о спасении души, а о подаянии.

«Ради Христа, подайте милостыню бед ному сироте» — вот какой псалом я распевал тогда дни напролёт.

Частенько я, перемазавшись грязью, закатывал глаза и выгибал руки так, что едва не выламывал их из суставов, чтобы глупцы, проникшись состраданием к несчастному калеке, расщедрились на подаяние. Я был уличным мальчишкой с голосом попрошайки, душой вора и сердцем портовой шлюхи. Наполовину испанец, наполовину индеец, я гордился тем, что ношу благородные титулы mestizo и lépero, метиса и прокажённого. Босой, оборванный, грязный, я проводил целые дни напролёт, совершенствуясь в умении выпросить подачку у какой-нибудь расфуфыренной дамы, что смотрела на меня сверху вниз, морщась от презрения.

Но не спешите бросить в меня камень, как сделал это епископ с бедным Антонио, когда лишил его права носить священническое облачение. Улицы Веракруса были настоящим полем боя, на котором можно было обрести богатство... или сложить голову.

Спустя пару лет тёмное облако, так неожиданно накрывшее нас на гасиенде, вроде бы рассеялось. И вдруг всё началось сначала. Мне уже исполнилось четырнадцать лет, когда на нашу тропу снова пала тень смерти.

Этот памятный день был живым свидетельством того, что смерть и богатство соседствовали на улицах Веракруса.

Я, как всегда, корчился, извивался и завывал, выпрашивая милостыню близ фонтана в центре главной городской площади, и, хотя моя плошка для подаяния оставалась пустой, особо не горевал. В то утро, спозаранку, мне удалось продраться сквозь терции «La divina commedia» («Божественной комедии») Данте Алигьери. О, только не подумайте, будто я читал этот фолиант ради удовольствия. Просто мой покровитель настаивал на том, чтобы я продолжал образование, а поскольку библиотека наша была весьма скудной, мне приходилось перечитывать одни и те же книги. Мрачное путешествие Данте, проводником которого вниз по кругам ада до самого его дна, где пребывал Люцифер, служил Вергилий, сильно напоминало мне то «боевое крещение», которое я получил, оказавшись впервые выброшен на улицы Веракруса. Доведётся ли мне когда-нибудь очиститься от грехов и удостоиться рая? — этот вопрос пока оставался без ответа.

Сию эпическую поэму падре Антонио (в знак уважения я продолжал называть его так и после лишения сана) дал почитать падре Хуан, молодой священник, который, несмотря на то что моего покровителя отлучили от Святой церкви, стал ему тайным другом. Мало того, этот человек тайком способствовал моему дальнейшему обучению. В то утро, после того как я продекламировал отрывки из поэмы Данте на неуверенном итальянском, падре Антонио, просияв, принялся нахваливать мои способности к учёбе, и падре Хуан охотно поддержал его:

— Да уж, паренёк впитывает знания, как ты то прекрасное церковное вино, что я приношу из собора.

Само собой, моё обучение было тайным: знали о нём только эти достойные клирики и я. За обучение грамоте lépero полагались тюрьма и дыба.

Наказания вообще являлись в Веракрусе одним из популярнейших развлечений. В тот день, когда кого-либо подвергали бичеванию или пытке, горожане в лучших нарядах, всей семьёй, включая и маленьких детишек, прихватив с собой фляги с выдержанными винами и корзинки с вкусной снедью, стекались на площадь. В предвкушении кровавого зрелища глаза их горели от злобного возбуждения.

На сей раз надсмотрщик в рыжей безрукавке из оленьей кожи, кожаных же штанах и чёрных сапогах до колен загонял в тридцать запряжённых мулами тюремных повозок длинную вереницу связанных друг с другом пленников. У этого парня были грязная чёрная борода, такая же грязная, низко надвинутая войлочная шляпа и злобный взгляд. Он без разбору лупил узников плетью и осыпал их самой грязной и унизительной бранью.

— Пошевеливайтесь, вы, никчёмное отродье скотов и шлюх! Живо, не то проклянёте своих матерей, которых никогда не знали, за то, что они произвели вас на свет! Залезайте, куда сказано, поганые проходимцы, мерзкое ворье, гнусные сводники, кровожадные убийцы!

Тем, к кому были обращены эти проклятия, не оставалось ничего другого, как, горбясь под ударами и стискивая зубы, забираться в передвижные клетки. Людям этим предстояло отправиться на серебряные рудники, и в подавляющем своём большинстве они были вовсе не ворами, сводниками, а уж тем более убийцами, но запутавшимися в долгах бедолагами, которых заимодавцы обратили в пеонов и запродали для отработки долга на рудники. Предполагалось, что, выплатив всю сумму, они вернутся домой, но на деле из жалованья таких работников высчитывали за жильё, пропитание, одежду, инструмент и всё прочее, так что чем дольше они работали, тем больше становился их долг.

Для большинства попасть на рудники было равносильно смертному приговору.

Среди пленников преобладали люди смешанной крови. Городской алькальд, представлявший в Веракрусе власть вице-короля Новой Испании, периодически прочёсывал улицы, отлавливая léperos, которых препровождали в тюрьму, а оттуда на рудники.

«А ведь среди этих бедолаг вполне мог бы оказаться и я», — посетила меня мрачная мысль.

Алькальд, спроваживая этих несчастных на каторгу, думал лишь о своём кармане, однако, по мнению многих gachupin, он делал благое дело, ибо очищал город от грязи.

Мне же при виде этих метисов становилось не по себе. В первые годы после Конкисты на рудниках работали одни лишь индейцы, но непосильный рабский труд и болезни губили их в таких количествах, что это привлекло внимание властей. Отец Антонио говорил, что умирало девяносто пять человек из каждой сотни, так что наконец король Испании лично повелел положить этому конец. Конечно, нельзя сказать, чтобы его указ так уж особо изменил положение: десятки тысяч людей по-прежнему умирали в подземных штольнях, в карьерах и у плавильных печей, не говоря уж о несчастных, надрывавшихся на тростниковых плантациях и сахарных мельницах. А ведь существовали ещё obrajes, работные дома. Эти предприятия — прядильные, ткацкие или по окраске шерсти и хлопка — представляли собой нечто среднее между мануфактурами и тюрьмами, где работников приковывали к рабочим местам цепями.