Фридрих Барбаросса - Юлия Андреева Страница 11

…И ведь ничего не отложишь, не повременишь. Одно счастье, столы накрывают на лужайке, так что авось отойдет бедненькая.

— Чего надо?

А, это меня на свадебный пир зовут, мол, все за столами, только жениха и не хватает. Не пьется им без меня! Невеста заждалась, спрашивает, где благоверного черти носят, не сгинул ли, не провалился в отхожем месте?

Не сгинул, не провалился, сейчас будет. Адельгейд теперь следует супругой именовать. Да все, иду уже! Не дадут человеку покоя. Иж как жонглеры неистовствуют, музыканты струны рвут, в бубны бьют, словно у них личная радость! Словно один из них с вольной жизнью расстается. С вольной жизнью? А, шиш вам, пустобрехи! Я герцог — моя воля. Не стану подле женской юбки сидеть, а лучше сделаю Адельгейд ребеночка, будет ей с кем нянькаться. Да иду уже, сколько можно. Стоп!

Кто это в синем сюрко с золотым воротом и золотом на подоле — приметном таком, бывшим моим? Кто как не мой дружок-закадыка, достославный Отто Виттельсбах, которого я специально к сватам в компанию пропихнул, чтобы он нормально с невестой переговорил? Он по девкам великий ходок — ученый-переученый, хоть риторикой в жизни не занимался и, кажись, неграмотный. Девкам на грамотность плевать, им лишь бы крокус торчал. Крокусы — это такие цветы, их на клумбах выращивают для красоты и аромата. Но еще это тайный знак, так сказать, сообщение о намерениях. Хочешь девицу из дома выманить да на сеновал или в луга-поля зазвать, непременно к одежде крокус приколи. Не ошибешься. Наш Оттон — верзила лохматый, косая сажень в плечах, диво-дивное, что дареная одежа на нем не рвется, хотя это на мне она мешком висела, на нем же точно влитая. Как на свидание собирается, непременно свежий крокус у цветочницы, что у ратуши торгует, покупает.

«Какой крокус? Тебе, молодцу, кипарис больше бы пошел», — смеется, показывая редкие черные зубы, дядька Хротгар. Помню, видал я этот самый кипарис в книге о разных растениях. Кипарис в Риме произрастает, в Турции, в Святой земле, еще где-то там. Я его сразу приметил — пирамидка на стройной ножке, ни дать ни взять гриб навозник. Но кой с чем, безусловно, сходство имеет.

— Ну, здравствуй друг прекрасный! Можешь не кланяться, лучше рядом иди, поговорим по дороге. Как ты меня, негодяй, описал благородной маркграфине? Что она от меня, точно черт от ладана, шарахается?

— Да все как есть сказал, в мельчайших подробностях. — Отто прикладывает руку к сердцу, глаза удивленные, скорее всего не врет.

— Так ли оно? Приврал небось сверх меры, а теперь она по твоей милости разочарована. Нарисовал меня писаным красавцем, а я, что я… рыжий, росточка не богатырского. Признавайся, гнида? Наплел, чего не велено было?

— Да чтоб мне провалиться, Фридрих! Вот те крест! — Виттельсбах размашисто перекрестился. — Что сказал? Ну, дословно: Фридриху двадцать пять лет, волосы имеет огненно-рыжие, но не отпускает их, как придворные модники, а стрижет скромно, до плеч. Бородку носит коротенькую. Что еще? Про глаза твои сказал — что большие они и голубые, точно на иконе, и кожа белая да такая прозрачная, что кое-где вены просвечивают. Рука маленькая…

— Стоп! Где это у меня вены просвечивают?

— На висках. Вот тут. Нешто сам ни разу не видел? Да хоть на руки свои посмотри — вот они, вены, сквозь кожу отлично видны. И рука у тебя маленькая, сказал, что роста ты невеликого, но всяко выше ее милости будешь. Все как есть описал. Хотя до сих пор не понимаю, зачем я ездил? Все ведь и так решено было.

— Вестимо, решено, — мрачнею я. — Но и ты мог бы как-то…

Чаша для омовения рук, полотенце с вышивками, новое. В руках у дочки сокольничего дрожит чаша, того и гляди перевернется, и глазки ясные на мокром месте. Люба ты мне, краса девица Мария, и я тебе, полагаю, люб, да только неужто, дура, рассчитывала, что я ее замуж возьму? Поглядел ласково, лицо в вышитое шелками полотенце окунул. Ничего говорить не стал. Сама должна понимать, кто есть я и кто она. И вместе с Оттоном Виттельсбахом к праздничному столу побрел. В спину долгий, призывный взгляд, нешто думает, что развернусь сейчас, жену свою законную брошу, с ней останусь?! Да такого даже в сказках не встретишь.

Да уж, беда с этими бабами, думал, можно будет хотя бы иногда видеться, ан не получится. Боялся, кто-нибудь из прислуги Адельгейд о зазнобе моей расскажет, так Марию прятать придется. Теперь ясней ясного, сама себя выдаст. Так что ничего не поделаешь, придется любушку-голубушку замуж выдавать да на дальнюю сторонушку. На совсем дальнюю, чтобы обратно не прибежала. Я теперь человек женатый, о жене, о нерожденных, незачатых пока детях думать обязан.

Сваты подхватили под белы рученьки, к столу ведут.

— Эй, Отто, не отставай. Рядом сядешь.

Жена, что сова — нахохлилась, выпучила голубые глазищи, злая, уставшая. Двухцветное парчовое платье желто-фиолетовое с узором из золота и серебра, поди и шлейф присутствует. Это не венчальное платье, под венцом она в чем-то зеленом стояла. Точно, зеленый камлот с длинным до земли золотым поясом. Вспомнил. Хорошо. Женщины любят, когда мужчины их разглядывают, оттого деталей лучше не упускать. Будет о чем наедине поговорить.

Под платьем… Вот иную красотку встретишь, приметишь и потом все время думаешь, что у нее под платьем, о тонком шенсе — нижнем платье, иногда из-под подола можно углядеть краешек и дорисовать картинку. Нижнее платье цветное, яркое. А когда снимешь его с прекрасной дамы, под ним белоснежный шемиз, ангельское облачение. Можно и дальше загадать, какая у нее талия, какая грудь. Посмотрел на жену. Совсем не тянет угадывать.

Столы от яств ломятся, блюд с жареным, пареным, вареным несчетно, пироги многослойные, яблочки в меду, а посреди поляны винный фонтан!

А народ-то радуется! Певцы друг с другом в искусстве трубадурском соревнуются, плясуны каблуки на туфлях сбивают, гости в здравицах изощряются да бросают собакам хлебные куски, вымоченные в сале или соусе мясном. Хорошо, что на вольном воздухе, такая прорва народа, поди ж ты, разнесла бы весь замок! Вот уже ссора на дальнем конце стола вспыхнула. Если драчунов прямо сейчас по углам не растащат да водицей ключевой не обольют, могут и не на жизнь — на смерть схватиться. И это за столом новобрачных, где армия отборнейших слуг дежурит, а что же говорить о других столах? А ведь еще в городе для народа выкатили угощения: бочки, бочонки, ушаты с вином да столы с закусками. К гадалке не ходи, завтра повсюду будет пьянь безъязыкая валяться.

Из вежливости попытался с супругой своей, Богом данной, Оттоном привезенной, о платье ее венчальном поговорить, похвалил вкус ее и красоту неземную. Кивнула, сухо поблагодарила, затихла. Ох, и нелегко мне с ней будет. Одно счастье, что жене положено дома сидеть да мужа ждать. А с моими обязанностями герцогскими докучать ей я стану нечасто.