Путь воина - Богдан Сушинский Страница 11

Поднявшийся вслед за мурзой стражник воткнул факел в специальную нишу в стене и замер, держа под мышкой небольшое, обшитое кожей походное кресло правителя. Он выжидал, пока Тугай-бей подойдет к одной из бойниц.

Да, в этот раз мурза вновь приблизился к той, что уводила его взор на юг, в Крымскую степь. Стражник поставил кресло так, чтобы мурза мог смотреть в этот разлом крепостного мира, и, поклонившись, отошел. Второй стражник тотчас же укутал правителя в овечий тулуп – и оба спустились ярусом ниже, чтобы дожидаться там распоряжений повелителя.

Всю жизнь взоры Тугай-бея были устремлены на север, туда, где начинались земли Дикого поля, где на краю степи утопали в зелени сытные украинские села и богатые польские поместья. Бывало, совершал походы, во время которых едва не достигал Вислы. Имея весьма незначительное по численности войско, мурза водил его в чужие земли с бесстрашием и целеустремленностью великого Саин-хана ^[5]. Не раз возвращался с очень богатой добычей. Но случалось и так, что едва доводил остатки своих туменов до спасительного Перекопа.

Всякое бывало на его воинском веку. Однако суть не в этом. Только сейчас Тугай-бей со всей ясностью начал осознавать, что на самом деле воинский путь его должен был пролегать не на север, а на юг. Конечно, хакан Крымского улуса почитал за честь видеть его во время походов во главе своего передового отряда. О Тугай-бее гуляла слава как об очень талантливом полководце, которым гордился бы даже Стамбул.

Но все же этого мало. По крайней мере дважды у него была реальная возможность войти со своими аскерами в Бахчисарай, чтобы раз и навсегда положить конец вражде между правящими кланами столицы. Он, именно он, имел куда большее право на крымский престол, нежели владычествующий ныне Ислам-Гирей, изгнанный им хан Кантемир или неугомонный в своих авантюрах и интригах Джанибек-Гирей.

Тугай-бей не мог простить себе, что не воспользовался ни одной из этих возможностей, не создал еще пяти-шести ситуаций, при которых мог бы оказаться во главе ханства. И правители чувствовали это. Посылая его аскеров во главе войска, они знали, что меньше всего возвращается из сражений тех, кто вступает в них первыми. И кто потом первыми принимает на себя удар врагов на степных границах ханства. Ослабляя его войска, ханы тем самым укрепляли свою уверенность, свой престол. Они правили, а он, Тугай-бей, храбрейший из храбрейших, так и продолжал оставаться их вечно опальным вассалом. И дожил до своих предсмертных дней сторожевым псом Перекопа. Вроде бы еще и не стар, но болезни, проклятые болезни…

– Повелитель, позволь прервать поток твоих глубоких мыслей.

– Говори, – приказал Тугай-бей после тягостной паузы, которая действительно понадобилась ему, чтобы вернуться из блужданий по лабиринтам оскорбленной памяти.

– В твой город вновь прибыл полковник Хмельницкий.

Тугай-бей медленно, натужно повернулся лицом к своему полководцу Сулейман-бею. «Какой еще полковник?! – тоскливо вопрошал его взгляд. – Чего вы все хотите от меня?!»

– …Из Запорожья, из Украины, – напомнил Сулейман-бей. – Из ставки атамана Запорожской Сечи.

– Значит, хан не принял его?

– Принял. Сын Хмельницкого оставлен в Бахчисарае заложником.

– Заложника хан у себя оставил, однако войск не дал, – проскрипел зубами Тугай-бей. – Потому что знает, что это война с Ляхистаном, а значит, король Владислав сразу же обратится к правителю Стамбула.

– Но заложник уже взят, благороднейший мурза. Он взят, и отступать от своего слова хан не привык.

Мурза поднялся со своего неуютного седалища и, приблизив лицо к бойнице, принял на себя порыв холодного влажного ветра. Того самого «ветра с юга», всегда приносившего с собой ностальгическое раскаивание по тому, что не сбылось и уже никогда не сбудется.

– Здесь, во владениях моих предков, повелеваю только я. Воля хана для меня не больше, чем воля хана, Сулейман-бей.

– Никто не способен оспаривать это ваше право, повелитель. Я всего лишь сказал, что нам выгоднее вести свои тумены вместе с полками Хмельницкого. Зачем добывать кровью аскеров то, что может быть добыто кровью самих неверных?

– О, да ты уже воспылал походной страстью, Сулейман-бей! – насмешливо молвил мурза. – Уже учуял след добычи. Теперь тебя ничто не остановит. Как волк, будешь тащиться за жертвой через всю степь, через тысячи миль, только бы настигнуть ее. И ничего в этом мире, кроме запаха крови твоей жертвы, для тебя уже не существует.

Сулейман-бей удивленно смотрел на мурзу. Взгляд его постепенно застывал, словно сок на свежих срезах оливы. Тугай-бей знал, что за внешней невозмутимостью его полководца и начальника дворцовой охраны таится неудержимая лавина гнева, способная разверзнуться словно огненная лава в давно застывшем кратере Кара-Дага. Когда маска молчаливого многотерпения сходила с его лица словно ледник с Караби-яйлы ^[6], оголяя целые камнепады ненависти и злобы на все живое и неживое в этом мире, Сулейман-бей не признавал никого и ничего. Он попросту не способен был что-либо осознавать и признавать. Не зря же по селениям Перекопа гуляла мрачная поговорка, что «в порыве ярости Сулейман-бей способен перегрызть глотку самому себе». Похоже, что так оно на самом деле и было.

– Никогда не поверю, повелитель, что вы осуждаете вожака своих степных шакалов за то, что он все еще не потерял нюх и силу, – почти простонал Сулейман-бей, покачивая при этом высоко запрокинутой головой.

– Просто ты слишком напоминаешь меня самого, чья жизнь тоже прошла в шакальих набегах.

– Но мы – татары, повелитель! Мы – воины и кочевники. Нам предначертано так самим Аллахом.

– Только потому, что так предначертано самим Аллахом, я и пошлю тебя во главе своих аскеров вместе с полковником Хмельницким, Сулейман-бей. Мы не были бы татарами-уланами ^[7], если бы позволили нашим саблям ржаветь и облипать жиром в кожаных ножнах.

Сулейман-бей воинственно расправил плечи и, положив руку на эфес своего ятагана, торжествующе рассмеялся:

– Мы пойдем на Уруссию, повелитель. Мы поможем им разжечь большую войну. И пока они будут уничтожать друг друга, мы будем отправлять караваны с добром в Перекоп.

– А когда ослабнут, перенесем столицу Перекопа туда, где сейчас находится их казачья Сечь, – то ли в шутку, то ли всерьез поддержал его мурза.