Свободная охота - Валерий Поволяев Страница 11

В отличие от старшего лейтенанта водитель Игорь и его напарник долго не могли уснуть: Соломин мучался потому, что струсил – со стороны это, может быть, не было заметно, но сам-то он точно знал, что струсил – превратился в мокрого мыша, и пот его почему-то странно припахивал мочой – в Соломине, когда он понял, что происходило, отказало всё – полетели тормоза, в голове возник пустой звон, желудок продавило тяжестью, и если бы он не боялся душманов, его бы вырвало, руки-ноги так ослабли, что предложи ему сейчас встать с койки и пойти в туалет – он не встанет, предпочтёт напрудонить под себя. И напрудонит. Если надо – и по-большому, и по-малому. Дроздов тупо соображал, что же произошло, он до сих пор не мог осознать, что был в плену.

– Как это случилось? – хмуро ставя выгоревшие бровки-гусенички домиком, поинтересовался он у напарника.

Тот рассказал.

– М-да, – Дроздов крякнул. – А в тюрягу нас за такую промашку не забреют?

– Нет. Старший лейтенант завтра всё возьмёт на себя. Он договорится.

– Вот пусть и берёт на себя, а нам это ни к чему. Мы ведь, Игорёк, подчинённые?

– Подчинённые, – подтвердил Соломин.

– А раз подчинённые – значит, подчиняемся приказам? А или не а?

– Ну да!

– Значит, старший лейтенант Коренев мог делать с нами, что хотел?

– Наверное, мог, – Игорь лежа приподнял плечи, шевелиться ему не хотелось, всё причиняло боль, неудобство, мышцы и кости болели, спина прилипла к простыни – он до сих пор потел. – Я не знаю.

– То есть он мог приказать нам, чтобы мы сдались в плен, и мы сдались. А или не а?

– А!

– Но на деле-то вышло по-другому: мы не сдались и не думали сдаваться – нас сдал старлей! Так?

– Ну!

– Он ведь разговоры с душками вёл по-ихнему, поди разбери, о чём он там с ними говорил? А говорил он, по-моему, вот о чём – продавал технику за хороший бакшиш, КамАЗ с цистерной, солярку – всё-таки полная колбаса, а это знаешь сколько можно заправить машин? Это же больше обычной бензоколонки. На западе на дизеля давным-давно перевели и грузовики, и легковушки – а легковушке солярки надо в шесть раз меньше, чем грузовику.

– И в двадцать раз меньше, чем танку!

– Ты представляешь, какие это деньги?

– Ну!

– Что ты всё нукаешь?

– Пока не пойму, куда ты клонишь?

– Клоню к простому – мы ни в чём не виноваты – во всём виноват старший лейтенант.

– И что же?

– Как что? Ещё как что! – забубнил под одеялом Дроздов, перевернулся набок, покряхтел, будто маленький домовичок, почесал подбородок по-старчески, словно расчёсывал кудель – всей пятерней, ведя пальцами от кадыка к срезу челюсти. – Ещё как что! – Дроздов не выдержал, поднялся, сел на кровати, свесил ноги, безошибочно попав ступнями в кеды, готовно поставленные у койки с широко распахнутыми и расшнурованными зевами. – Вот он пусть и отвечает, Коренев, а нам за наши страдания положен двухнедельный отпуск.

– Здорово, – прошептал Соломин и, подумав о том, что увидит дом, своих, Нинку Титкову – синеглазую грудастую девчонку из соседнего подъезда, которая поклялась ждать его из Афгана, каким бы он ни приехал, пусть даже без ног, лишь бы только шишку не оторвало, она всегда его примет; сходит на «диско» и с Валеркой Зыряновым, закадычным корешком, которому повезло больше, чем Соломину – он поступил в институт с военной кафедрой и отмазался от армии, – попьёт пива, – вернётся в своё прошлое, которое, как ему казалось, потерял уже на всю жизнь, обретёт «круги своя» и вновь станет человеком. И так захотелось Соломину домой, что хоть криком кричи. Но кричи, не кричи – не докричишься, стучи, не стучи – не достучишься: отпуск ему не положен.

– А или не а? – спросил Дроздов. Всё-таки котелок у него, оказывается, не кашей набит, хотя Соломин считал, что кашей – котелок у Дрозда варил, пофыркивал, пар приподнимал крышку.

– Здорово! – снова восхитился Соломин. Усталость, вроде бы, прошла, мышцы и кости болели уже не так, желание попасть домой было настолько сильно и так зримо, что во рту даже стало тесно от слюны, будто он стоял уже с Валеркой в горсаду, у высокого изящного столика, укреплённого на прочной нержавеющей ножке, держа в одной руке кружку пива с пышным облаком вкусной пены, в другой – вяленую домашнюю воблу, которую отец умел солить и сушить, как бог – он это делал с сахаром, у воблы, чтобы её не раздувало, шильцем прокалывал воздушный пузырь, а когда нанизывал рыбу на верёвку, то каждую воблину смазывал подсолнечным маслом – всю обихаживал ваткой, каждую чешуйку, – и тогда на рыбу ни одна муха не садилась, была она чистой, вкусно блестела и радовала глаз, и главное – не заводилась в ней никакая пакость: разные червячки, личинки, прочие мушиные, тараканьи и комариные подарки.

– А или не а?

– А!

– Тогда вставай, пошли к замполиту! – решительно потребовал Дроздов.

– К замполиту? – Соломин поморщился. – Хорошо ли это? Хоть и попали мы в преисподнюю, а выручил нас кто? Кто? Старлей!

– Слюнтяй! – резко произнёс Дроздов. – Не пойдёшь – не надо! Я пойду один. И тогда ты окажешься подсобником старлея. Я всё равно чист в этом деле! Я спал, меня сонным сдали в плен. Против моей воли! Я здесь ни при чём, – Дроздов пошевелил пальцами ног в просторных кедах и натянул на себя штаны – действовал он спокойно, с чувством, с толком, рассчитывая движения и глядя исподлобья на напарника.

Напарник не ожидал такого нажима, вздрогнул всем телом, тяжёлые, неотмываемые руки, лежавшие поверх одеяла, неожиданно запрыгали, заплясали – они продолжали жить сами по себе, помимо хозяина.

– Ну что ж, – спокойно сказал Дроздов, – Как хочешь! Только не забывай одну вещь – живи, пока живётся! – он помягчел взглядом – круглые совиные глаза сделались почти благоговейными, посмотрел вверх. – А смерть придёт – не до жизни будет. Понял? Когда живёшь – о жизни думай! У нас в доме это главное правило.

– Ладно, – обречённо проговорил Соломин, – я тоже пойду. Но учти, Дрозд, грех берёшь на себя!

– Подумаешь, грех! Да сколько угодно! – в Дроздове не было никаких комплексов, никакой внутренней маяты, он был рассчётлив, словно жаждущий человек, выискивающий щелочку, через которую к нему может хлынуть поток из продырявленного бурдюка, хранящего чужое богатство, он увидел светлую полоску, туманно забрезжившую перед ним и решил целиком поместиться на этой полоске, встать на неё двумя ногами, и если уж впереди замаячила перспектива побывать в отпуске, то сделать всё, – отвинтить колеса у родного КамАЗа, в каше сварить дежурного прапорщика вместе с будкой, раз и навсегда покончить с душманами, отравив их этой кашей – ни одного душка в живых Дроздов не оставит, но в отпуск съездит. И того, кто возникнет у него на дороге, сметет.

– Ладно! – с тобой, – подавил короткий всхлип Соломин.

– Правильно! – сказал Дроздов. – А потом, почему старлей не помчался на полусогнутых в штаб, чтобы сообщить о душковском подземелье?