Стезя. Жизненные перипетии - Глеб Тригорин

Памяти командора.

Странные люди поэты. Чудаки. Они хотят изменить мир. Обманчивая идея. Жизнь прозаична, и мечты поэта разбиваются об неё так же легко, как волны о скалы. Мир живёт по законам, неподвластным нам, простым смертным. Но поэты упрямы. Они снова и снова пытаются изменить его, сделать хоть чуточку интересней и добрей. Но это непосильная задача даже для них. Но я рассуждаю, как провинциал, обыватель, который пытается понять окружающее на свой убогий заскорузлый манер. Поэты живут в мире, сотканном из ярких красок, вызывающих и броских, красок, в которых пульсирует неуёмная страсть и вдохновение. Поэты – это большие дети, с огромным благородным сердцем в груди. Нам не понять их.

Я видел его мельком, издалека. Он шёл походкой человека, способного перевернуть вселенную. Он верил, что может сказать людям что-то новое и важное. Такое, что заставит их посмотреть на себя по-другому, и увидеть вокруг себя прекрасное и неповторимое, залитое ярким солнцем и теплом. Он шёл, полный надежд, и верил, что мечта осуществима. Глядя на него, я на мгновение подумал, что это возможно. Что можно перевернуть этот затхлый замшелый мирок. Но я заблуждался. Заблуждался, как ребёнок, который пытается выдать желаемое за действительное.

Шум аплодисментов стих, и он вышел на сцену. Гордый и непокорный он глядел перед собой, куда-то вдаль, поверх голов. Зал, напрягшись, впился глазами в фигуру, застывшую на краю сцены. Прошла минута, и он начал. Голос, властный и пронзительный, полетел над залом, заполнив самые укромные и тихие уголки. Руки, взвившись, как крылья огромной птицы, распростёрлись над изумлённой публикой. Я не сводил восторженных глаз с него, но всё пролетело, как во сне. Голос поэта, взметнувшись в последний раз ввысь, замер там, под куполом, и оглушительный гром аплодисментов заполнил зал. Это был триумф.

Выйдя из театра, я долго не мог понять: куда идти. Повернувшись, пошёл направо. Всю дорогу домой голос поэта гремел у меня в душе, напоминая: как тускло, бездарно живём мы. Разве это жизнь? Это же прозябание. Амёбы счастливей нас, они живут простой, но естественной жизнью. И пусть она примитивна, но в ней есть хоть какой-то смысл. Весь вечер я не находил себе места. Отправившись спать, проворочался полночи и уснул только под утро. Проснулся поздно, и с таким тяжёлым чувством, что хоть в петлю лезь. А вечером – услышал голоса. Да, человеческие голоса. Они зазвучали у меня в ушах так явственно, что я, грешным делом, подумал: «А не тронулся ли я, часом?» Но бог миловал. Моё психическое здоровье оказалось в норме, а голоса дополнились яркими красочными видениями. Картинки были до того живые, что я, забыв обо всём на свете, полностью отдался новому для меня развлечению.

В комнате сидели двое: мужчина и женщина. Дама, окинув мужа недовольным взглядом, спросила:

– А что он встал возле тебя? Что больше никого не было в зале?

С недовольной миной на лице она застыла, подобно ящеру с острова Комодо. Физиономия Соломона Петровича Сизокрыленко сморщилась, воспоминания о злополучном вечере сразу испортили ему настроение. Злость и возмущение закипели в его душе. Бросив газету на стол, он встал и зашагал по комнате. Помолчав с минуту, недовольно заговорил:

– Встал передо мной как столб, и рукой на меня: «Его, а не мужа Марьи Иванны». Какой такой Марьи Ивановны я не пойму. Почему именно я должен быть мужем этой Марьи Ивановны? И вообще, мне такое имя не нравится.

Он замолк, уставившись на жену. Та, выпучив глаза, бездумно смотрела на него. Немая сцена продолжалась недолго. Встрепенувшись, мужчина продолжил:

– Странный тип. Откуда он взял, что тебя Марьей Ивановной зовут?

Он снова и снова прокручивал в памяти тот эпизод, и невыносимая обида душила его:

– Нет в таком огромном зале, подошёл именно ко мне, будто я – крайний. Это просто дурдом какой-то. Не понимаю, как можно вообще допускать таких типов на эстраду.

Жена, сидевшая в кресле, встрепенулась:

– И все прям вылупились на нас.

– Будто я украл или убил кого-то. Я же тебе говорю – ненормальный. А ещё поэт!

– А этот Фантиков, шёю вытянул, глаза свои рачьи вытаращил, локаторы расставил.

Запал иссяк, и супруги на минутку замолкли. Но это продолжалось ровно столько, чтобы переключить скорости.

– А, между прочим, – с воодушевлением заговорила жена, – когда этот поэт заговорил про умывальники, то посмотрел на него и так пристально. Да, да так и сказал: «…крепкие, как умывальники…»

Муж сразу оживился:

– Конечно, вон у него задница, ни в одно кресло не влезает. Так и есть умывальник. А ещё ухмылялся.

В раздражении махнув рукой, закончил:

– Да ну его. Умывальник, он и есть умывальник.

Посмотрев в зеркало, Ольга Сергеевна Селёдкина ещё раз оценивающе оглядела свою фигуру. Упругие части тела так и лезли наружу, маня и дразня возбуждённый взгляд. «Клячу истории загоним…» – прошептала она и зло добавила, – А причём тут я? Фигура у меня, между прочим, идеальная. Я даже на конкурсе красоты участвовала». Ещё раз, внимательно окинув себя взыскательным взором, процедила сквозь зубы: «Ещё так ехидно посмотрел на меня и во всю глотку: «Левой! Левой!» Идиот. Ну и шагай себе левой, раз тебе нравится. С какой стати я должна шагать за тобой? Что я – солдат? – продолжая разглядывать себя в зеркало, размышляла она. – Орёт на весь зал, чуть не оглохла. Фигура нормальная, не хуже чем у других. Тоже мне клячу нашёл. Посмотрел бы на себя, дурак. Видели мы таких поэтов, верблюд неотёсанный».

Дмитрий Иванович Фиолетиков после концерта долго молчал. Его мучило странное чувство, которое возникло после того, как чтец, остановившись рядом, указал рукой на него. Он так серьёзно говорил, что Фиолетикову стало как-то неловко. Дмитрий Иванович понимал, что всё это артистизм, театр, постановка, экспромт, но неприятное чувство не покидало его. Фраза, врезавшись в память, как гнёт, всё сильнее и сильнее давила на сознание: