Маркс против русской революции - Сергей Кара-Мурза Страница 8

Но в таком случае, как бы ни было прискорбно для наших личных чувств зрелище разрушения древнего мира, мы имеем право воскликнуть вместе с Гёте:

Если мука — ключ отрады,

Кто б терзаться ею стал?

Разве жизней мириады

Тамерлан не растоптал?

Цитата, приводимая Марксом в подтверждение тезиса о несущих в себе отраду мучениях [18, с. 135-136] взята из «Западно-восточного дивана» и указывает нам на источники представлений Маркса о Востоке. Это романтические и даже мессианские воззрения: как человеческий материал Восток менее важен, чем он же в качестве части романтического проекта спасения. Несмотря на гуманные чувства и сострадание к бедствующим людям, которые Маркс обозначает вполне отчетливо, его экономический анализ прекрасно вписывается в стандартную схему ориенталистского предприятия, В конце концов верх берет именно романтический ориенталистский подход, и теоретические суждения Маркса по общественно-экономическим проблемам сменяются классическим стандартным суждением…

Идея возрождения безжизненной в основе своей Азии — это, конечно же, типичный ход для романтического ориентализма, но услышать подобное заявление из уст того же самого автора, который только что так остро переживал страдания народа, — это поразительно. Прежде всего нам следовало бы спросить, каким образом моральное уравнение Маркса, сочетающее потери Азии с осуждаемым им британским колониальным владычеством, превращается в прежнее неравенство между Востоком и Западом?.. Во-вторых, нам следовало бы спросить, куда же подевалось человеческое сострадание, в какое царство мысли оно удалилось, когда возобладал ориенталистский подход?..

Но если Маркс все же мог испытывать хоть какое-то сострадание к восточным собратьям и даже отчасти отождествлял себя с позицией бедной Азии, это говорит о том, что прежде чем его сознание полностью затмили разного рода ярлыки, прежде чем он обратился к Гёте как источнику знаний о Востоке, произошло нечто важное. Похоже, нашелся хотя бы один человек (в данном случае Маркс), которому удалось разглядеть в Азии ее исконное своеобразие, еще не полностью погребенное под собирательными официальными стереотипами, — и, обнаружив такое своеобразие, он позволил первозданной Азии овладеть своими эмоциями, переживаниями, чувствами, — однако лишь затем, чтобы впоследствии о ней забыть, столкнувшись с грозной цензурой, воплощенной в самом вокабуляре, которым он вынужден был пользоваться.

Эта цензура сначала приглушила, а затем и вовсе вытеснила исходное сочувствие, навязав Марксу свою лапидарную формулу объяснения: эти люди ничуть не страдают — ведь это восточные люди, а потому к ним следует относиться иначе, чем к остальным. Налет сочувствия растворился, натолкнувшись на стену неколебимых дефиниций, возведенную ориенталистской наукой и подкрепленную «восточной» эрудицией (вроде гётевского «Дивана»), призванной проиллюстрировать выводы ученых. Язык чувства отступил перед полицейской дубинкой ориенталистской лексикографии и даже ориенталистского искусства. Живой опыт был подменен словарными дефинициями: если разобраться, именно это и происходит в очерках Маркса об Индии. Такое впечатление, что в конце концов что-то вынуждает его повернуть назад, к Гёте, и предпочесть ориентализированный Восток и покровительственное к нему отношение» [19].

То потрясение колониальной системы, которое должна была вызвать пролетарская революция в Европе, воспринимается Энгельсом как неизбежное зло , с которым пришедший к власти пролетариат будет вынужден примириться. И ни о каком «соединении пролетариев всех стран» (например, Англии и Индии) тут и речи нет — Энгельс предлагает пролетарской Англии постараться поскорее оставить индийских, алжирских и других пролетариев на произвол судьбы.

В июле 1916 г. Ленин цитирует письмо Энгельса к Каутскому от 12 сентября 1882 г., в котором обсуждается взаимоотношение победившего пролетариата с колониями. Энгельс пишет: «По моему мнению, собственно колонии, т. е. земли, занятые европейским населением, Канада, Кап, Австралия, все станут самостоятельными; напротив, только подчиненные земли, занятые туземцами, Индия, Алжир, голландские, португальские, испанские владения пролетариату придется на время перенять и как можно быстрее привести к самостоятельности. Как именно развернется этот процесс, сказать трудно. Индия, может быть, сделает революцию, даже вероятно, и так как освобождающийся пролетариат не может вести колониальных войн, то с этим придется помириться, причем, разумеется, дело не обойдется без всяческого разрушения. Но подобные вещи неотделимы от всех революций. То же самое может разыграться еще и в других местах, например, в Алжире и в Египте, и для нас это было бы, несомненно, самое лучшее. У нас будет довольно работы у себя дома» [20, с. 297].

Таким образом, видение реальной истории, в отличие от футурологических рассуждений о всемирной пролетарской революции, вовсе не опирается у Энгельса на представления классовой борьбы как отражения противоречий между производительными силами и производственными отношениями. Романтический образ грядущей, как Второе пришествие, революции пролетариата — это всего лишь образ идеологии, что-то вроде «нового опиума для народа». В критические моменты этот образ отодвигается в сторону, и история предстает как борьба народов . В этой картине нет и следа объективности, гуманизма и даже универсализма. Главный критерий для Энгельса — «для нас будет лучше». Интересы Запада превыше всего (термин «прогрессивные нации» — лишь прикрытие этих интересов). [9]

Энгельс откладывает в сторону понятия классовой борьбы и мыслит в понятиях войны народов в теоретическом плане — для объяснения современных ему или исторических общественных процессов. Но всего через 30 лет после его смерти к власти в Германии приходят люди, совершающие эту операцию на практике . В. Шубарт писал в своей книге «Европа и душа Востока»: «Фашистский национализм есть принцип разделения народов. С каждым новым образующимся фашистским государством на политическом горизонте Европы появляется новое темное облако… Фашизм перенес разъединительные силы из горизонтальной плоскости в вертикальную. Он превратил борьбу классов в борьбу наций» [21].

В директивной речи, произнесенной за день до начала войны с СССР, А. Розенберг достаточно четко обозначил цели предстоящей войны: «Мы хотим решить не только временную большевистскую проблему, но также те проблемы, которые выходят за рамки этого временного явления как первоначальная сущность европейских исторических сил» [22].

Таким образом, идеологи немецкого фашизма видели цель войны против СССР в том, чтобы «оградить и одновременно продвинуть далеко на восток сущность Европы». Их война и была той народной войной Запада против Востока , к которой призывал Энгельс.