Игры политиков - Дик Моррис Страница 53

Некоторые намеки на ту же тему содержались и в съездовской речи Никсона. «Я горжусь тем, что администрация, в которой я работал, положила конец одной войне и в течение восьми лет удерживала страну от участия в других войнах», — заявил он. Имеющий уши да услышит.

Никсон всем и каждому давал понять, что хочет положить войне конец, но умышленно уходил от разговора о том, каким именно способом. Еще в марте 1968 года он во всеуслышание объявил, что у него есть план окончания войны, однако раскрыть его не пожелал. Это было знаменитое — хотя и двусмысленное — заявление. Пресса утверждала, что на самом-то деле Никсон употребил выражение «секретный план»; Херберт Пармет, автор книги «Никсон и его Америка», возражает, ссылаясь на некие свидетельства, будто не сам кандидат высказался таким образом, а его интервьюер, беседовавший с Никсоном в Нью-Хэмпщире во время предвыборной поездки. Но это не важно — страна была убеждена, что у Никсона в загашнике что-то имеется.

Он что, блефовал? Историк Джеймс Хыомз полагает, что, хотя недоброжелатели утверждают, что это была «всего лишь циничная предвыборная уловка», план действительно существовал, хотя раскрывал его Никсон только своему ближайшему окружению. Суть его заключалась во «вьетнамизации» войны путем постепенного вывода американских войск». В конце концов так Никсон и поступил — только вывод оказался слишком уж постепенным, война затянулась еще на четыре года.

Впоследствии Никсон вспоминал, что «план его вовсе не был секретным. Вместе того, чтобы читать по губам, лучше читать документы… в будущем нам следует поставлять оружие, обеспечивать иные виды помощи, а людские ресурсы они должны обеспечивать сами. Это и есть вьетнамизация».

Но даже если план и не был секретным, то отыскать его следы в гуттаперчевой мякине разглагольствований о единстве было нелегко.

Почему же американцы мирились с подобной неопределенностью? Потому что все мы пребывали в тяжелой растерянности. Убийства Кинга и Кеннеди, военные жертвы, витавшее в воздухе чувство национального раскола — раскола едва ли не революционного, — все это порождало почти невыносимый страх. За пять лет американцы потеряли любимого президента, а преемник его вызывал такую отчужденность и антипатию, каких нация не испытывала со времен Герберта Гувера и Великой депрессии. Джонсон посылал во Вьетнам все новые и новые подкрепления, и журналисты, подчеркивая растущий разрыв между народом и главой государства, все чаще говорили о дефиците доверия.

В этой смутной атмосфере, решил Никсон, единственный способ завоевать симпатии публики — это намекнуть на возможность решения ключевой проблемы, не раскрывая при этом сути.

Если Линкольн расколол демократов, открыто и недвусмысленно осудив рабство, Никсон использовал силу подтекста. Занятая Линкольном четкая либеральная позиция по ключевому для Америки той поры вопросу заставила его оппонента Стивена Дугласа сдвинуться влево, что оказалось неприемлемым для демократов-южан. С другой стороны, тактика умолчания позволила Никсону переместиться в центр, предложив американцам нечто вроде умеренной альтернативы явно «ястребиной» политике Джонсона и Хамфри.

Между тем в рядах демократов возник еще один раскол — справа. Обозленные либерализмом Джонсона и Хамфри в подходе к гражданским правам, выведенные из себя судебными решениями, направленными на интеграцию школьного образования, белые расисты с Юга и ничуть не менее их зараженные расовыми предрассудками «голубые воротнички» — индустриальные рабочие с Севера, выступили в поддержку независимого кандидата — губернатора Алабамы Джорджа Уоллеса. Он прославил себя еще в 1963 году, когда попытался не допустить десегрегации университета Алабамы. «Стычка, случившаяся в университетском городке, — пишет один исследователь, — в одночасье превратила Уоллеса в фигуру общенационального масштаба». Выступая теперь на президентских выборах в качестве независимого кандидата, он оттянул дополнительные голоса у демократов, и без того растерзанных на фракции.

Пока Никсон тихой сапой, по-прежнему не высказываясь о Вьетнаме прямо, внедрялся в сознание избирателя, демократы-центристы с яростью набросились на беднягу Хамфри, обвиняя его в продолжении безумной и безнадежной войны…

Казалось, ему лучше вообще рта не раскрывать — что ни скажет, то невпопад. В сентябре 1968 года высказывания вице-президента о Вьетнаме вызвали резкий отпор со стороны государственного секретаря Дина Раска скорее всего с подачи Джонсона. По словам одного журналиста, Хамфри в попытках хоть как-то дистанцироваться от вьетнамской политики администрации все больше напоминал «человека, чьи пальцы пристали к липучке».

Отчаянно пытаясь объединить растерзанную в клочья партию, Хамфри апеллировал ко всем влиятельным людям — Теду Кеннеди, Джорджу Макгаверну, Эдлаю Стивенсону. Но его не оставляли в покое левые. Журналист Теодор Уайт, взяв у него интервью, обронил: «У этого человека нет ни малейших шансов, — и добавил: — штаб-квартира демократической партии в Вашингтоне напоминает обитель печали».

30 сентября 1968 года Хамфри произнес в Солт-Лейк-Сити речь, транслировавшуюся по телевидению. В ней он заявил, что в случае избрания прежде всего положит конец войне. Прекращение бомбардировок территории Северного Вьетнама, чего требуют левые, продолжал он, «приемлемый риск, если речь идет о достижении мира». «Нью-Йорк таймс» назвала эту речь «соломинкой, за которую могут ухватиться голуби».

От дебатов с соперником Никсон уклонился, что привело демократов в ярость. «Ричардом — цыплячье сердце» обозвал его Хамфри. Воодушевленный благоприятным в целом восприятием своей вьетнамской речи, он посылал сопернику вызов за вызовом, но тот стоял на своем. «Я принял твердое решение, — вспоминает Никсон, — не втягиваться в споры. В основе его лежал не страх, но соображения целесообразности. Естественно, мой отказ сделался центральным пунктом предвыборной кампании Хамфри». Выступая только на тщательно подготовленных площадках вроде «городских встреч» с четко прописанным сценарием, Никсон пропускал мимо ушей незапланированные вопросы и не давал ответов, которых хотел бы избежать.

Ну а репортеры, почему они-то не донимали Никсона? Дело в том, что в конце 1960-х пресса была иной, куда более пассивной, чем сегодня. Репортеры позволяли держать себя на коротком поводке; средства массовой информации еще не усвоили уроков последующих лет, когда стало ясно, что кандидатов можно вынудить отвечать на неприятные вопросы.

В поездке по штатам Среднего Запада Никсону бросилась в глаза девушка с плакатом: «Верните нас друг другу». Искушенный политик, он ухватился за эту возможность и начал снова и снова повторять эти слова. Их простодушие только укрепляло его давний призыв к единству.

Особенно полезен Никсону оказался Джордж Уоллес, ставший для разочарованных демократов чем-то вроде альтернативы партии их отцов. Наверняка он лишит Хамфри многих голосов, особенно на Юге, где миллионы избирателей традиционно и в общем-то бездумно отдают свои голоса демократам.

Тщетно Хамфри и те демократы, которые сохранили верность старым идеалам, пытались убедить людей, что умеренность Никсона — это чистое мошенничество. Сенатор от штата Мэн Эдмунд Маски — напарник Хамфри в президентской гонке, вопрошал: «С каких это пор вы заделались таким прогрессистом, господин Никсон? Ведь всю свою жизнь вы только и знали, что сопротивлялись прогрессу и боролись с ним. Вы называли мою партию партией предателей… Он сражался с Гарри Трумэном. Он сражался с Рузвельтом. Он сражался с Кеннеди и Стивенсоном. Он сражался с Линдоном Джонсоном… Наш господин Республиканец утверждает, что он друг рабочих. Это новость. Что ж, если он друг рабочих, то, уверяю вас, Скрудж — это Санта-Клаус».