"Горячие" точки. Геополитика, кризис и будущее мира - Джордж Фридман Страница 45

Интересно, что нечто похожее произошло в Северной Америке в результате Гражданской войны. До нее американец в большей степени отождествлял себя со своим штатом. В огне баталий появилось чувство принадлежности к единой нации, не стесненной границами отдельных штатов. Конечно, представить такой же сценарий в Европе трудно, реализовать — еще труднее. Во-первых, идею мира и процветания для общеевропейского союза нельзя было воплотить через кровь. Во-вторых, различия между американскими штатами не были так глубоки и не лежали в плоскости вещей, которые практически невозможно изменить, таких как язык и культура. В Америке существовал конфликт по поводу отмены рабства и в отношении будущей структуры экономики. Эти проблемы было реально решить путем войны, то есть силовым навязыванием воли одной из сторон.

Конечно, в процессе подготовки Маастрихтского договора возникали серьезные разногласия, приходилось преодолевать значительное сопротивление. В частности, Джон Мейджор, британский премьер-министр в те годы, принципиально возражал против того, чтобы термин «федеральная цель» (federal goal) включался в текст договора. Председательствующий предложил заменить его «федеральным призванием» (federal vocation), что вызвало просто взрыв негодования со стороны Мейджора. Великобритания ни в коем случае не видела себя в составе какой-либо федерации или объединения, которые двигались бы в сторону федерализации. Британский премьер был готов войти в договорную организацию, от участия в которой Британия получала бы выгоды, но категорически возражал против членства своей страны в единой Европе в качестве одного из ее штатов, когда вся власть находилась бы в руках Европейского, а не британского парламента. Создание многонационального государства из меланжа национальных государств в то время для Европы оказалось нереальным.

Но то, что невозможно достичь прямым путем и сразу, может оказаться осуществимым с помощью замысловатых обходных маневров. Чем более сложна система управления, тем труднее ей пользоваться, но одновременно труднее понять и ее конечные цели. Компромиссной позицией по общим управленческим структурам стало их крайнее усложнение: ротация председательствования; парламент, имеющий неясные полномочия; суд, чья юрисдикция, как и в случае с Верховным судом США, должна быть установлена только через некоторое время. Самыми главными были принцип единогласия при принятии наиболее важных решений и принцип большинства в других случаях. При этом граница между ними не была четко определена, предполагалось, что она будет сдвигаться по мере накопления опыта. В дополнение ко всему создавалась многочисленная бюрократия, которая могла навязывать решения, затрагивающие всех, ползучими методами, даже без голосования. Неспособность создать систему, которая одновременно сохраняла бы национальные суверенитеты и гарантировала бы единство, вылилась в столь замысловатое решение, что все тонкости процедур управления Евросоюзом было очень трудно охватить одним взглядом. Таким образом, подобный тип управления стал реально доступен только профессиональным менеджерам, а не политикам или народным представителям.

Главным элементом, который создал Маастрихтский договор и который бросал серьезнейший вызов национальным суверенитетам, стал евро. Это была валюта «без лица». Рассматривая купюры большинства государств мира, вы видите на них образы исторических фигур этих стран: политиков, деятелей науки и культуры. На банкнотах евро нет лиц, потому что европейцам не удалось договориться между собой, чьи изображения там могут находиться. Монеты, очевидно, являются менее значимыми символами, поэтому на них можно встретить портреты. В США штаты достигли взаимопонимания в том, что лица Вашингтона, Линкольна, Джексона, Франклина и других знаменитых американцев должны присутствовать на американских банковских билетах. Но штаты имели общую историю. История Европы была фрагментирована. Более того, герои какой-то отдельно взятой европейской страны необязательно должны быть героями других стран. Например, Наполеон может оставаться национальным героем Франции, но есть очень большие сомнения в том, что испанцы когда-нибудь смогут считать его и своим героем.

Без сомнения, введение евро означало ущемление национальных суверенитетов. Национальное государство обычно имеет достаточные полномочия для контроля за ценой своей валюты. Использование валюты, которая принадлежит группе стран в одинаковой мере, означает, что многие критические для национальной экономики решения принимаются не национальным органом. Получается, что один наднациональный институт — Европейский центральный банк (ЕЦБ) — управляет единой валютой и внутри союза, и вне его. А другие институты, уже национальные, определяют налоговую политику, государственные расходы и другие фискальные аспекты.

В настоящее время 18 стран Евросоюза используют евро в качестве своей валюты.

Страны, использующие евро, в основном относятся к Западной Европе. Но между ними имеются громадные различия в уровне экономического и социального развития. Например, страна с развитой экономикой, являющаяся на международных рынках нетто-кредитором, нуждается в стабильной валюте для защиты и сохранения от обесценения выданных ей кредитов. Более бедной развивающейся стране может требоваться слабая валюта для уменьшения стоимости своих экспортных товаров. Или такое государство может быть заинтересовано в более высокой инфляции для эффективного снижения стоимости непогашенных займов. Возможность управлять курсами собственных валют является важнейшим макроэкономическим инструментом, который, образно говоря, позволяет иногда наклонять поверхность стола для своей выгоды. Во времена серьезных экономических кризисов возможность девальвации национальной валюты, как правило, является важным фактором, способствующим увеличению экспорта и стабилизации экономической ситуации.

Страны — члены Евросоюза, использующие евро

Трудно до конца понять, почему Евросоюз расширил еврозону на юг и восток и почему страны Южной и Восточной Европы сами пошли на это. Резонов можно приводить много, но они все не дают всеобъемлющего объяснения. Единственное, что объясняет данные шаги, находится в эмоциональной области: это был безудержный и безрассудный оптимизм и вера в европейскую мечту. Оптимизм основывался на убежденности в том, что Европа вышла на такую дорогу развития, где все масштабные экономические кризисы уже невозможны, а поэтому трудные решения о том, кто конкретно будет платить за выход из кризисов, кто будет нести основную тяжесть мер жесткой экономии, просто не придется принимать. Имелось также ощущение, что, просто став членом Евросоюза, членом еврозоны, автоматически становишься европейцем. На самом деле это неточная формулировка — надо было говорить: «становишься западным европейцем», с жизненными ценностями, благосостоянием и культурой ЗАПАДНОГО европейца — и все это без того, чтобы отказаться от своей культуры, менталитета, привычного образа жизни. Оптимизм такого рода привел к тому, что подводные камни членства в Евросоюзе были просто проигнорированы. Нации, которые чувствовали, что им будет трудно выживать, если грянет кризис, требовали членства в ЕС, считая это своей гарантией от кризисов. И они получили то, что так сильно требовали.