Молоко без коровы. Как устроена Россия  - Денис Терентьев Страница 3

Экономист Дмитрий Травин, автор книги «Особый путь России от Достоевского до Кончаловского», отмечает, что большинство подобных концепций формируется нациями в состоянии фрустрации. Например, германский Зондервейг разрабатывался после разгрома пруссаков Наполеоном. А у нас всплеск «панславизма» пришелся на период после поражения в Крымской войне. Дмитрий Травин пишет: «Самое грустное сегодня в России – это не трудности в экономике, не низкий уровень жизни и не проблемы демократического развития. С этими проблемами можно будет справиться, если начать серьезные реформы. Самое грустное то, что комплекс различных неудач устраняет желание двигаться по пути модернизации, но порождает желание конструировать в сознании особый путь, никакого отношения к модернизации не имеющий».

Курс истории, который россиянин зубрит со школьной скамьи, имеет не только проблемы с достоверностью. Эта бесконечная череда войн и тиранов красной нитью проводит мысль: от усилий отдельного человека ничего не зависит. Только если очередной государь вздыбил страну, мы просыпаемся и начинаем «собирать земли», а наместники в провинции побаиваются воровать. А вольнодумство и оглядки на Запад всегда приводили нас к смуте и разорению. По словам политического антрополога Эмиля Пайна, во все времена авторитарная власть искала легитимацию в исторической традиции: дескать, «с этим народом нельзя иначе», «так было и так будет».

Сильное государство у нас всегда было самоцелью. В допетровской России никому бы и в голову не пришло, что люди объединяются в общество, чтобы эффективнее и безопаснее управлять своей собственностью, как писал в XVII веке Джон Локк. Какая собственность? При Иване Грозном дворяне получали от царя землю вместе с крестьянами за службу в поместное владение, которого тут же лишались, перестав служить. По словам экономиста Егора Гайдара, отсутствие традиций глубокой легитимности собственности – вот что трагически отличало Россию от Европы.

Москва продолжала собирать полный объем монгольских налогов на Руси даже после того, как перестала передавать их в Орду. На этой почве народ стал жить богаче? Ничего подобного! Переписи времен Грозного сообщают, что в Коломне и Можайске пустовало 90 % дворов, а к моменту смерти царя под пашней было лишь 16 % земли Московского уезда. Крестьяне не инвестировали в покупку дополнительной земли, а бежали с нее. Хотя, согласно нашим учебникам, это период величайшего расцвета России: «навели порядок» в Новгороде, присоединили Астрахань и Казань. «Государство крепло, народ хирел», – резюмировал Ключевский. А Бердяев подтверждал: «Московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу, и по недоразумению его идеализировали свободолюбивые славянофилы».

Что нам сегодня до споров славянофилов с западниками? Ну спорили когда-то поддатые помещики о судьбах Родины – что тут суперважного? А важно то, насколько далеки были (и зачастую остались) умнейшие из россиян от представлений о собственности, конкуренции, верховенстве права.

Баттлы между Александром Герценом и Алексеем Хомяковым собирали полные гостиные слушателей и длились часами. Славянофил Хомяков уверял, что в русском народе скрыта «свобода от греха рационализма». Он искренне верил, что земля принадлежит русскому народу, который передал ее ему, помещику, и поручил владеть: «Святыня семейная и чувства человеческие воспитывались простодушно между могилами отцов и колыбелями детей».

Западники оказались ненамного адекватнее. Их основной аргумент был простым и убойным: сравните, как живут люди в Англии с Голландией и как у нас. Сравните дома, города, дороги, культуру – и не нужно лохматить бабушку. Крестьянская община виделась западникам не образцом любви и братства, а просто признаком отсталости. Тем более это не русская находка, общинами жили чуть ли не все народы на определенной стадии развития. Потом одни пошли вперед, а другие зависли. Но вместе с тем западник Герцен почему-то верил, что русский мужик спасет Европу от торжества мещанства. И вся наша страна избежит фабричных труб, ростовщиков, процентов и закладных.

Но в итоге прагматизм западников оставил их с пустыми руками, в то время как славянская партия, как заметил литературный критик Павел Анненков, «подчиняла одной своей проповедью о неузнанной, несправедливо оцененной и бесчестно приниженной русской народности». В России так и не появилось культа холодной справедливости, торжества закона. Хотя в журнальных дискуссиях человек ставился выше принципа собственности, а все русское народничество выросло из жалости и сострадания, людей ради идей не щадили.

11 солдат Финляндского полка погибли при взрыве в Зимнем дворце. Один из организаторов теракта Андрей Желябов рассказал о себе на суде: «Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю». Идеолог народников Николай Чернышевский был в своей иррациональности не менее фееричен: «Я борюсь за свободу, но я не хочу свободы для себя, чтобы не подумали, что я борюсь из корыстных целей». Да что это за страна такая, где даже великий ученый, нобелевский лауреат Иван Павлов озвучивает вещи на грани абсурда: «Я семинарист и, как большинство семинаристов, уже со школьной скамьи стал безбожником, атеистом»? Разве одно только наличие таких сложных одаренных натур не делает русскую цивилизацию особой?

Но наука отличает «эффект колеи» от «особого пути». «Колея» накатывается повторениями, хождением по кругу, укоренением неформальных отношений и представлений, которые только время и лечит. Многие страны веками не могут выскочить из «порочного круга» отсталости, когда на смену одному тирану-популисту приходит следующий, а экономика толком не растет. Говорить же об «особом пути» позволяет наличие уникальных, нигде больше не встречающихся институтов, доказавших свою эффективность. Построить самую высокую пирамиду – это молоко. Корова – это когда к власти приходит понимание, что даже бесправным британским каторжникам в Австралии выгоднее платить за работу, разрешить строить фермы и пасти овец, чтобы они богатели вместе со страной.

«Мы растем, но не созреваем», – отмечал в те же годы Чаадаев. В России за признаки «особого пути» до сих пор выдаются признаки традиционного общества, в котором авторитарная власть поддерживает стабильность при помощи различного рода мессианских идей. «Вернуть» христианам Константинополь или устроить мировую пролетарскую революцию – это пожалуйста. Зато западная идея максимального благополучия возможно большего числа людей никогда не входила в топы русской мысли как плебейская и недостаточно масштабная.

Как пишет Дмитрий Травин, пореформенная Россия на рубеже XIX и XX веков «в целом не оправдала ожиданий многих наивно мыслящих людей, которым казалось раньше, что мир – это борьба хорошего с лучшим. Пореформенный мир, в котором медленно, но верно проступали черты капитализма, обернулся миром униженных и оскорбленных. То, что рынок будет способствовать развитию общества, могли понять лишь умные и образованные люди. А то, что капитализм порождает жадность, цинизм и жестокость, видели все». Помудревший на каторге писатель Федор Достоевский грамотно подвел идеологический базис под надстройку: получалось, что весь многовековой путь России лишь готовил ее к выполнению мессианской роли – объединить и защитить славянский мир. В его концепции Россия, считавшаяся окраиной Европы, вдруг оказалась центром этого самого славянского мира. Достоевский встроил в идеологию даже реформы Петра, которого многие ортодоксы втихаря считали антихристом: теперь выходило, что царь не разрушил старый уклад, а вывел «московскую идею» на мировую арену, дал ей окрепнуть. Федор Михайлович пособил власти очень кстати: нужно было как-то обосновать очередную войну с Турцией на Балканах. «Война освежит воздух», – уверял автор концепции о слезинке ребенка, которой не стоит весь мир.